Каменный фундамент - [3]

— Как это: ключик спрятан? — перебил я Алексея.

— Ну-у? Будто ты не знаешь, как в тайге воду прячут? — недоверчиво спросил Алексей.

— Нет, не знаю, — признался я.

— То-то! — лукаво подмигнул Алексей. — Погоди, дойдет дело — скажу.

От Уватчика до Красного километров двадцать пять, больше не будет. Тропа до сворота на Мангулай хорошая, торная. Ну, а там половину этого расстояния пришлось без дороги пробираться. Проволынились мы тут порядочно. В пади бурелом такой, что пешой не пробьшься.

К вечеру только кое-как дошли до Красного. Глядим: шишки — черно, как вороньем кедры залеплены. Афонька прямо скачет от радости.

«Видал, говорит, какая рясная шишка? И ни души нет. Тайга-то сухой слывет, никто в нее и не заходит. Куда человек без питья? Теперь пойдем воду искать».

Петька с девчатами остался сумы разбирать, а я потащился с Афонькой. Пехотинку с собой захватил. Одно ружье и было на всех.

Отошли мы от табора шагов триста, остановился Афоня, пошевелил ногой мох и говорит:

«Будто как здесь. Два года в Красном не был. Запамятовал. А ну, поковыряй…»

Взял я сук, стал мох разворачивать. Слышу, и вправду вода под мохом журчит. Маленький ключик. Да ведь что: прямо из-под земли бьет. И тут же опять в землю уходит, бот ты его и найди!

«Это хорошо, — радуется Афонька, — а я думал, что не сыщу. Теперь смотри, Алеха, чтобы одной дорогой к воде не ходить, не то тропа промнется. Будем уезжать, опять завалим».

Пошли обратно. Только отвернулись от ключа, Афонька цап меня за плечо и шепчет: «Стреляй, стреляй! Медведь».

Сдернул я пехотинку с плеча, заложил боевой патрон, а сам дрожу: что греха таить, перепугался. Расстанавливаю сошки, а сам как есть ничего не вижу.

«Ну, смотри, Алеха, — гудит мне на ухо Афоня, — промахнешь — не уйти. Задерет».

И нож из-за пояса тащит. В жар меня бросило.

«Да не вижу я, Афоня. На-ка, стреляй сам», — бормочу и сую приклад ему в руки.

«Эх, милый, — говорит Афонька и пальцем вперед тычет. — Вот же он, на колодине».

Стоит на выворотне бурундук на задних лапках и стручок какой-то лущит. Афонька прямо со смеху лопнул.

«Ну, герой!» — говорит.

Ночевали под открытым небом. Замерзли, как тараканы. Чуть рассвело, принялись балаган себе ладить.

Накололи из сушняка пластин штук двенадцать. Натаскали. А там просто: забили в землю две березовые рогули, на них слегу положили, односкатником, пластины поставили, а сверху четверти на три моху навалили. Грунт в тайге, надо тебе сказать, прямо пакостный. По колено мох, а под мохом щебенка. Земли вовсе нет. Били, били мы с Афонькой рогули, никак не лезут — хрустит камень, а не раздается. Так мало-мало заткнули, одно что пластинником нажало здорово — с мохом пудов сто будет. И готово.

Выспались в ту ночь как следует. Тепло в балагане: кругом защита, а спереди костер горит. Даже однорядками не закрывались. Раненько утречком, пока похлебка варилась, Афонька пару киев сделал.

— Что это за кий? — спросил я Алексея, представляя себе бильярдный кий.

— Совсем простой инструмент: лиственничный чурбан на пуд и больше весом, а в него на шпонку черен врублен, метра два-три длиной. Вроде молотка получается, — объяснил Алексей. — Да, так вот, вышли мы из табора, Афонька и говорит: «Ты, Алеха, поздоровее, бить будешь со мной, а остальные шишку собирать». — «Ладно, мне все равно», — отвечаю, а сам едва кий на плече держу.

Подвел меня Афонька к кедрине. Не толстая — сантиметров на двадцать пять. «Теперь, говорит, воткни черен в мох поглубже, положи чурбан на плечо да с размаху и чкни в дерево. Только смотри не промахнись».

Ну, думаю, держи карман — промахнусь! Первым рыбаком был, на бегу харюза острогой закалывал.

Надулся, отвел чурбан подальше, чтобы разгон был сильнее, и долбанул по кедрине. И что бы ты думал? В самом деле промахнулся! Да что получилось-то: чурбан с размаху вниз потянул, черен из мха вырвался да концом в правое ухо мне и въехал. Я, понятно, с ног долой. Афонька хохочет, заливается: «Ну как?» — спрашивает. «Ухо, кажись, оторвало». — «Нет, говорит, два у тебя на месте, а третьего и не было».

Поднялся я с земли, гудит голова, будто толще стала впятеро.

«Ну ничего, — уговаривает Афонька, — у меня первый раз еще хуже было. Давай я теперь ударю, а ты гляди, куда шишки падать будут. А то в мох влипнут — не найдешь».

Стукнул Афоня по кедрине, а я кверху смотрю, шуршит где-то по веткам, будто птица летит, а ничего не видно. Только вдруг как вырвется шишка из хвои да прямо в лицо мне, даже слезы выступили. А плакать стыдно; чувствую: проверку мне делает.

«Видел, куда шишка упала?» — спрашивает Афоня.

«На нос. Да отскочила», — говорю, а сам схватил ее с земли, да и пустил Афоньке в спину.

«Молодец, пятнай тебя! — похвалил Афонька. — Злости много, добрый таежник будешь».

— Но дереву это вредит? — спросил я. — Бить по живому стволу таким тяжелым чурбаном.

— Вредит, конечно, — отозвался Алексей. — И теперь с этим борются. А я же тебе, как было, рассказываю.

Да…

Попривык я, попадать научился. Афонька бил по толстому кедрачу, а я молодняк околачивал. Девчата с Петькой шишку собирали.

Вот уже чего бы проще, шишку подбирать, а тяжелое это дело. Весь день согнувшись ходишь, сбоку на лямочке котомка привешена, вниз тянет. Наберешь в нее ведра два-три — в большой мешок ссыпаешь. Набьешь мешки доверху, а вечерком к табору в сусек стаскивать надо. Первые дни было хорошо: близко, а потом с полкилометра и далее таскать приходилось. Шишка тяжелая, вроде картошки, а главное, дорога по тайге плохая: бурелом, ноги в мох по колено уходят и холку сквозь мешок режет здорово.