Каменный ангел - [89]

— Ого, — присвистнул Марвин. — «Понтиак», последняя модель. Хозяин-то не бедствует.

— Поехали, — сказала я. — Нечего здесь делать.

— Здорово он тут обустроился, — не унимался Марвин. — Дом-то теперь — другое дело.

— С этим не поспоришь. Но останавливаться и пялиться на чужой дом нам смысла нет.

На кладбище мы тоже заехали. Дорис не стала выходить из машины. Мы с Марвином пошли к семейной могиле. Статуя ангела оказалась на месте, но зимы и отсутствие ухода сделали свое дело. От морозов почва под ней осела, и она накренилась набок. Губы ее были белы. Мне даже не прикоснулись к ней. Только смотрели. Однажды она упадет, и никто не потрудится вернуть ее в вертикальное положение.

Там был молодой сторож; прихрамывая, он подошел к нам поболтать. Мы не знали его, а он нас, потому он принял нас за любопытствующих туристов.

— Мимо проезжали? — спросил он.

Я кивнула, и он продолжил.

— Кладбище у нас старинное, чуть ли не самое старое во всей провинции. Аж тысяча восемьсот семидесятого года плита есть. Факт. Попадаются интересные экземпляры. Вот эта плита, к примеру, — видали когда-нибудь одно надгробие на две семьи? Любопытно. Это могила Карри — Шипли. Две семьи, у них потомки поженились. Обе, считай, первыми тут обосновались, чуть ли не раньше всех в округе — это мне наш мэр рассказал, Телфорд Симмонс, а он и сам из старожилов. Я-то их не знал, ясно дело. Родиться еще не успел. Сам я в Южной Вачакве вырос.

Обе. Что одна, что вторая. И нет между ними разницы. Так оно и должно было быть. И все равно — я больше не хотела здесь задерживаться ни на минуту. Я развернулась и пошла к машине. Марвин еще немного поговорил со сторожем, и мы поехали дальше. Я лежу в своем коконе. Я плотно обмотана нитями, не шелохнуться, и молодежь приходит и тычет в меня иголками. Нити ослабляются. Так-то лучше. Теперь можно дышать. Моя бы воля, я бы заказала себе на похороны волынщика. «Лесные цветы» — это же для волынки? Откуда мне знать? Я же никогда не была в горах Шотландии. Не в горах мое сердце. А все же я бы хотела, чтобы в момент моего единения с предками звучала волынка. И нет этой прихоти разумного объяснения.

Шаги, кто-то подходит к моей койке. Наклоняется. Лицо — в форме сердца, как лист сирени. Как лист, оно тихонько качается рядом со мной.

— Врач сказал, еще дня два-три — и я домой. Прямо не верится даже. Правда же здорово?

— Да. Очень здорово.

— Надеюсь, и вы скоро отсюда… — продолжает она. Затем, понимая, что ляпнула, добавляет: — В смысле…

— Я понимаю. Спасибо, подружка.

Она уходит. Я лежу и силюсь вспомнить, в каких из всех своих поступков за девяносто лет я была поистине свободна. В голову приходят лишь два деяния, и оба совсем недавние. Первое — шутка, но такая, что сродни всем победам, когда само содержание — ничто в сравнении с последствиями произошедшего. Второе — ложь, но все же не ложь, ибо сказана она была пусть и поздно, но с чувством, которое, быть может, и есть любовь.

Когда родился мой второй сын, ему сначала было трудно дышать. Оказавшись в незнакомом ему ранее воздухе, он слегка растерялся. Откуда ему было знать заранее, что все живущие на этой земле дышат. Может, оно так везде — сначала неизвестность, что-то, чего никак нельзя предвидеть, а потом… Самообман. Если оно будет так, я упаду от удивления в обморок. Теряют ли ангелы сознание?

Подать ли прошение? Все так делают. Отче наш… Нет. Не стану даже пытаться. В голове одно: хочешь — благословляй, Господь, не хочешь — не благословляй, поступай как знаешь, не буду я Тебя умолять.

Боль ширится внутри меня. От нее я пухну, наполняюсь ею, как мягкая плоть, что не может всплыть со дна, придавленная морем. Как это отвратительно. Ненавижу. Я люблю опрятность. Но даже и отвращение — это ненадолго. От него приходится отказаться. Остается лишь то, чего нельзя терпеть. Мир сузился до иголки.

— Скорее, скорее… Не могу больше…

— Одну минутку, миссис Шипли. Уже иду к вам.

Ну где же эта идиотка?

— Дорис! Дорис! Иди сюда!

Она здесь.

— А поспешить нельзя было? Скорей же…

Мне нужно обратно в кокон, в мой прекрасный кокон, где мне почти хорошо, где всегда есть спасительное зелье. Там я собираюсь с мыслями.

— Быстрей…

— Простите. Так лучше?

— Да. Нет. Пить хочу. Неужели нельзя…

— Вот, пожалуйста. Сможете?

— Конечно. За кого ты меня принимаешь? Дай сюда. Да убери же руки, ради Бога, я сама!

Не принимая ее помощь, я сама себя обрекаю на поражение. Я прекрасно это понимаю. Но ничего не могу с собой поделать — это у меня в крови. Я напьюсь из этого стакана или вылью воду на себя — как мне будет угодно. Но не позволю кому бы то ни было держать его за меня. И что интересно, будь она на моем месте, я бы назвала ее дурой и отпихнула бы ее руки, точно зная, что из моих будет надежней.

Я вырываю у нее стакан, полный воды, которую я так хочу. Я держу его сама. Так-то вам.

А потом…