Каменные скрижали - [174]

В тени за особнячком стояла машина, украшенная белым флажком с красным кружочком посредине. Значит, ленч с японцем еще продолжается.

Низкорослый чокидар, ковыляя на жилистых кривых ногах, преградил Иштвану дорогу. На рукояти воткнутого за пояс ножа играл солнечный блик.

— Сааб, вы к кому? — заторопился чокидар, видя, как решительно направился Иштван к входной лестнице. — Господин посол занят.

Иштван ощутил себя незваным гостем, охранника он не знал, тот был, видимо, из новеньких, только что взятых в дом. Кольнуло в сердце: неужели он, Иштван, действительно выведен из скобки, отделен от всех и публично проклят? Мальчик на велосипеде несся прямо на них, они уступили дорогу.

— Впусти его! — крикнул Байчи-младший. — Это свой. Поднявшись по лестнице, Иштван вошел в просторный холл, опустился в удобное кресло, решил подождать, пока гость уедет. Поговорить с послом хотелось с глазу на глаз. Дверь в, столовую была открыта, оттуда долетали басовитый смех и обрывки напыщенных фраз. «Поди-ка, мне тут больше не бывать», — подумалось с облегчением. Сколько раз стоял он на этих ступеньках, приветствуя прибывающих гостей, пожимал руки, а парк помигивал цветными огоньками, оркестр играл старинные вальсы, под колесами машин хрустел гравий, запах выхлопных газов примешивался к ароматам духов от затянутых в скользкие шелка женщин. Все это быльем поросло, как порос тот злосчастный вечер с просмотром фильма во время боев в Будапеште, с рядами пустых кресел. Царапнуло воспоминание о пережитом сраме. Но остальные приемы проходили с успехом, сливовица и токай кого хочешь, могут расшевелить, даже флегматичные индийцы начинали петь и танцевать. И разъезжаться не торопились. И когда, наконец, хозяева оставались одни, посол одним рывком сдергивал покупную бабочку, — вовек ему не одолеть науки завязывать галстук, как это делают светские люди, — расстегивал обмякшую рубашку смокинга и наливал себе вина. «Тяпнем, — приглашал милостиво. — Ну-ка, Ференц Тереи, поехали! Вода отшумела, горшок опустел… Отдохнем в своем узком кругу».

На стенах висели картины; сталевары, облитые красным отсветом от печей, каменщики — на лесах, свинарка, разбалтывающая барду теснящимся у корыта поросятам, — картины, похожие на цветные фотографии, премированные, закупленные, но на выставки не гожие, их рассылали по представительствам, раздавали в аренду, но в голову никому не приходило востребовать обратно, списывали, и с плеч долой. Кресла и красный ковер были здешние, индийские, огромная ваза со свежесрезанными гроздьями цветов (поддельных) — все эти вещи, казалось, стоят как попадя, поодиночке, этот дом был не дом, а место краткого постоя.

Откинувшись в кресле, Иштван курил, а точнее говоря, расставался, прощался с самим собой в роли дипломатического чиновника. Маргит права: ничего не произошло. И правда, ничего.

— Так вы все же приехали? — подошла к нему супруга посла. Он не расслышал ее шагов по толстому ковру, а ей, видно, наскучила беседа на языке, которым она с трудом владела.

Поданная ему рука шлепнулась в ладонь излишне увесисто, без приветственного пожатия.

— Сидите, сидите… Они сейчас кончат, — кивнула она в сторону столовой. — Надеюсь, вы не в претензии к моему мужу? Поймите его правильно, у него не было выхода, — силилась она угадать, что кроется за напускной невозмутимостью на его лице. Большие ореховые глаза, можно сказать, красивые глаза, с сочувственной слезой смотрели на Иштвана. — Пришла директива, не поднимая шума очистить персонал от неустойчивого элемента. Не муж принес вас в жертву, так решил коллектив. Муж как раз вас отстаивал. Но вынужден был держаться осторожно. Надеюсь, вы понимаете?

— Разумеется. Даже больше, чем нужно.

— Никто не верил, что вы вернетесь. Если бы вы не уехали, все обернулось бы совсем иначе. Но характеристику еще не отослали. Поговорите с мужем, но прошу вас, поберегите его. У него кругом одни расстройства, — откровенничала она, обманутая его спокойствием, почти приняв его за союзника. — Он плохо спит, сердце пошаливает.

Она наклонилась к советнику, положила обе руки на подол ладонями кверху, как сплетничающая крестьянка, лицо у нее было бесхитростное, честное.

— В правительстве большие перемены, к власти пришли другие товарищи, не все к нему расположены. Пока за ним стояла партия, он знал, к кому пойти и что сказать, и всегда добивался своего. Иногда мне страшно делалось, так высоко себя он ставил и так много требовал, а он твердил: «Дура ты, дура». И, наверное, был прав, потому что всего достиг, но мне все равно страшно. Будьте к нему снисходительны, — упрашивала она.

Издали доносились прощальные речи, ленч шел к концу, ей надлежало появиться перед гостями, и она об этом знала.

— У вас есть возможность вернуться домой. В Будапешт. Как я вам завидую, вы мне верите?

— Верю!

— Я соскучилась по людям. У нас бывают одни дипломаты, — тяжело вздохнула она. — Уж с ними и так, и эдак, хоть под ноги стелись, хоть бог знает как вокруг увивайся — все равно оговорят и высмеют. А я обязана их принимать. Перед отъездом не забудьте о жене, я знаю, где в Старом Дели можно достать хороший шелк и крокодиловую кожу на сумочку и летнюю обувь. Охотно вас провожу, когда посла не будет дома.