Каменное брачное ложе - [26]

Шнайдерхан обнаружился у противоположных дверей, в стороне от толпы, с каким-то мужчиной. Стоя лицом к картине, они тихо разговаривали, не глядя на нее. Коринф закусил губу. Он двинулся в их сторону, медленно огибая зал вдоль стены, и понял, что ничего романтического там не происходило: Шнайдерхан, спокойно кивая, вел деловой разговор. Коринфа он не видел, и тот прошел мимо, глядя на картину, и остановился чуть впереди них.

Ему вдруг показалось, что это — гигантская переводная картинка. Мадонна выглядела несколько отстраненной; Младенец сидел у нее на руках с видом нобелевского лауреата, дающего интервью швейцарскому еженедельнику. Красивая женщина справа смотрела на ангелочка внизу, словно хотела сказать: «Хочешь, я и тебя возьму на ручки?» Он смотрел на картину, но не видел ее больше. Это продолжалось довольно долго. Он уже ушел? Неужели я не почувствовал?

— Good morning, Mister Corinth!

Он медленно повернулся. Глаза, рот, нос, уши, руки — все в Шнайдерхане приветствовало Коринфа. Мужчина в сером костюме выглядел рядом с ним дурно одетым и держался скованно; на его рубашке в красную клеточку не хватало верхней пуговки. Шнайдерхан представил их, но Коринф не разобрал имени.

— Какая неожиданность! Выспались после наших вчерашних похождений?

— Как в мои лучшие дни.

— И немедленно перешли к культурной программе, чтобы успеть до ленча? Ренессанс! — воскликнул он и протянул руку к картине, указывая на красивую женщину справа от облака; все вокруг повернулись к нему. — Святая Варвара, покровительница опасных профессий, дарующая легкую смерть!

Собеседник Шнайдерхана улыбнулся, не раскрывая рта, словно боялся показать испорченные зубы. «Пациент?» — подумал Коринф. Шнайдерхан со спины был больше похож на человека, которого он успел узнать, готового встать на голову, хохоча и размахивая руками; теперь он говорил тише — о шумных инсинуациях католической церкви и благородстве Советского Союза, теребил бороду, тер лоб, а потом сказал:

— Время у вас есть? Мы сможем повидаться чуть позже? Через полчаса, только не в этой толпе. Что вы скажете насчет спящей Венеры Джорджоне? Вот кого тоже нужно было повесить где-нибудь здесь. Только не разбудите ее, — добавил он и приложил палец к губам, — иначе вас поглотят бездны ада.

Собеседник Шнайдерхана поклонился с неуклюжей церемонностью, и Коринф не спеша покинул зал.

Скучая, он бродил по музею, держа шляпу в руках. Вокруг было полно людей из заболоченных лесов, он узнавал саксонский акцент. Прищурившись, он некоторое время рассматривал голландского «Зубного врача» — торжествующего, в меховой шапке, держащего руку на голове стонущего пациента и показывающего в открытое окно вырванный зуб: вероятно, Н2. «Очень мило», — подумал Коринф. Свет, падавший неизвестно откуда и освещавший неизвестно что, давил ему на веки и открывал, зал за залом, виды прежней жизни, мир пейзажей, исчезнувших столетия назад: залитых солнцем садов, еврейских кладбищ, чудес, поклонений, девушек, читающих письма, задумчивых господ, Вавилонских башен, возвращений Дианы с охоты… Мертвые виды, зияющие за позолоченными дверками в стенах, где отлетевшие души их создателей еще шелестят, как море шелестит в высохших ракушках, которые дети прижимают к уху. Бедный Рембрандт. Бедный Бернардино ди Бетто ди Бьяджо по прозвищу Пинтуриккьо, «Маленький живописец». За право иногда — должно быть, по крайней нужде — возвращаться на землю им пришлось заплатить своими работами: они создали картины, чтобы о них не забывали. Бедные мертвецы. Обезьяны за зеркалами.

Лишенный тени, брел он сквозь светлые галереи, обходя сияющие ледяные пространства, отделяющие картины от зрителей; а где-то впереди открывалась его собственная панорама, в конце которой медленно шевелился черный клубок змей: Балтимор.

Солнце, которое отражалось в ее золотых зубах, осветило верхушку «Матисон-билдинга», свинцовую воду Чесапикского залива, и гавань, и город под звездой, окруженный сияющими стальными монументами, из которых вытекает кровь, и первые неоновые рекламы зажигаются, как архангелы, вторгшиеся в город. Его жена, застывшая (рак!) перед мерцающим экраном телевизора, обернулась, когда он сказал: «У меня что-то грудь болит», — а потом зажгла спичку, и пламя кривым клинком плеснуло из духовки, а она пронзительно выкрикнула: «Гораций!» — имя своего первого мужа (того, что в войну, в 1943 году, разбился на машине по дороге в гольф-клуб, обгоняя грузовик). Охота, которую Коринф из-за этого устроил по пустым дорогам: север — юг, запад — восток, юг — север, восток — запад, заняла шесть часов гонки — неизвестно зачем, не отдавая себе отчета почему. В маленькой квартирке в центре города девушка рыдала в кровати, а он так сильно захлопнул за собою дверь, что внутри со стены упала картинка. И то, что она упала, было ужаснее всего: теперь придется вернуться, ведь это — ее вещь. Вечера в баре возле гавани, и сам он, пьяный в хлам, и сотня, проигранная в покер богатому негру; снаружи валялся пьяным в канаве умирающий По, и Джошуа Барней[36] появлялся верхом на лоснящейся лошади на крыше «Телефонной компании» и наблюдал Большой Пожар в Балтиморе седьмого февраля тысяча девятьсот четвертого…