Каменная баба - [75]

-Я глупости делаю, потому что бешусь, тебя не вижу. Целую неделю не встречались...

Она смолчала: чем отчаяннее становилось положение, тем больше нуждалась она сама в подобном расслаблении...

На дачу она ездила еще и для того, чтобы сменить обстановку и выбраться на лоно природы: хоть Петровское и было поселком, но городского типа - от деревни отстало, к городу не пристало...

Дачу Иван Александрович выстроил в Тарасовке. Это была деревушка в сорока километрах от райцентра: далеко, но зато лес и речка. Дом, уже крытый шифером и застекленный, стоял на опушке ельника, где летом было много грибов, которые, как и люди, любят селиться на границе леса и поля. Сейчас, в начале апреля, здесь было засилье снега: он начал подтаивать снизу, но сверху лежал нетронутый - только слеживался, оседал, уплотнялся и покрывался коркой стекловидного наста, который не держал на себе и ребенка. Темнело поздно, и она, приезжая сюда после работы, могла, пока он растапливал печь и грел комнату с лежанкой, час-другой провести в компании больших елей, тянувшихся зелеными вертикалями вверх, в синеву чистого неба или в белизну облачного, и стоявших в непосредственной близости от кирпичной кладки, так что специалисты, которых всегда много (для совета, а не для работы), говорили хозяину, что они не то подроют его дом, не то соберут на себе влагу, от которой он за год отсыреет. Иван Александрович, слава богу, их не послушал, оставил деревья и теперь пожинал плоды своего неблагоразумия, потому что Ирина Сергеевна любила их общество не меньше, чем его собственное...

Дом был прост, как коробка: без лишних затей и украшений, но в таких случаях материал часто дополняет или даже заменяет собой архитектуру. Кирпич был как кирпич, бледно-розовый и дешевый - ничего особенного, но вот доски, которыми Иван Александрович обил стены изнутри, стоили долгого ожидания. Они пахли сосной и еще каким-то необычным для средней полосы хвойным деревом и являли собой зрелище, с которым никакие обои, никакая художественная роспись не могли сравниться: изящное волокно шло непрерывно снизу вверх, от пола до потолка, и лишь раздвигалось круглыми спилами сучков и более мелкими прутиков и луковиц, мест их зарождения. Цвет, как и рисунок, был повсюду переменный, изжелта-переливчатый, своего рода древесный перламутр, который зависел от силы освещения, так что глазу всегда было на чем остановиться, и он не уставал от увиденного. Это была лиственница: доски были так тверды, что в них не лезли железные гвозди, и рабочие, подрядившиеся к Ивану Александровичу на "столярку", жаловались, что не рассмотрели как следует материал и потому не запросили с него вдвое. Когда он раскалял печь до необходимой кондиции и комната разогревалась, начинало пахнуть смолою: запасы ее, десятилетиями копившиеся в живом дереве, сочились наружу и наполняли дом свежим, бодрым, озонирующим воздух дыханием.

Они лежали на грубо сколоченном топчане - иногда без покрывала: настолько было жарко - и вели неторопливые разговоры: спешить им было некуда, никто не нарушал их уединения. Жена Ивана Александровича догадывалась, какое употребление нашел он своему детищу, но здесь - в это время года во всяком случае - не появлялась: может быть, разделила уже мысленно их сообща нажитое имущество и отдала ему дачу взамен квартиры в Петровском, а ближайший сосед, живший в километре отсюда, как и другие деревенские жители, лишней любознательностью не отличался.

-За что ты хотел Ивана Герасимыча выгнать?..

Странное дело - расстояние. Отсюда и больница казалась меньше и ее заботы проще: так пассажиры, уходя в плавание, иными глазами смотрят с борта парохода на отдаляющийся берег и на уменьшающихся в размерах людей и постройки.

-Надоел нотациями... Подумаешь - праведник! Сам был хорош - когда в силе был, а как вышел из употребления, так, видишь ли, одумался. Причислился к лику святых...- Он поглядел сбоку.- Я понимаю, ты его любишь - за что, не знаю только. Доктор-то он средний - не знаю, делал ли когда-нибудь резекции. В лучшем случае - общий хирург со стажем. Толку от него немного. Держим, чтоб ставку не отобрали. И потому еще, что Сорокин всех жалеет.

-Вот молодец какой. Хорошо к людям относится. А ты свою больницу любишь?

Он повернулся к ней грудью, покрытой рыжеватой, с сединою, растительностью.

-За что ее любить? Больница как больница, на двести коек, каких в стране тысячи... Оказываем, однако, помощь населению. Иногда даже такие вот светлые головы,- он коснулся ее лба,- как ты, к нам приклоняются.

-Когда до меня была последняя?

-Не помню уже. Давно, наверно... Я, конечно, не для того себя готовил наукой хотел заниматься, да не вышло, а теперь и сам бы туда не пошел... Я в Томске начинал: хорошие профессора были, а сейчас там сын учится - смотрю: все не то, хуже стало. Но все равно - в клинике побывать надо...- и снова наклонился над ней, раздумывая, приступиться ли к ней сразу или поберечь силы: они уезжали поздно, машина их стояла во дворе у соседа; весной сюда на легковушке было не проехать - нужны были грузовик или трактор.- Тебе школа нужна. Без нее врач не врач: хоть семи пядей во лбу - будешь, как Иван Герасимыч, велосипед изобретать и в собственном соку вариться...- Он лег на спину, согнул голову, стал разглядывать подшерсток на груди, тоже находя в нем седые подпалины, но, в отличие от нее, оставляя их без внимания.-Пристань к кому-нибудь, прилипни, как ракушка к днищу, и плыви с ним хоть в Америку.