Камень на шее. Мой золотой Иерусалим - [104]

— Ради всего святого, Клелия, ты же знаешь, как хорошо Джеймс на меня действует, он возвращает меня к тем чудесным временам, когда вы все были маленькими и послушными.

— Чепуха, — сказала Клелия, — он действует тебе на нервы, ты сама знаешь.

— Нисколько, — возразила миссис Денэм. — Я люблю детей, с чего бы иначе я столько их завела, как ты думаешь? У меня сейчас тяжелый возраст, а Джеймс — вроде утешительного приза.

— Не знаю, почему ты нас всех завела, но уж только не из любви к детям, — сказала Клелия. — Ты постоянно на нас кричала.

— Кстати, Кандида, интересно было бы узнать, — произнес Мартин так спокойно, будто до сих пор беседа ни для кого не представляла ни малейшего интереса, — почему вы действительно завели столько детей? — И миссис Денэм, как ни странно, сняла очки, нахмурилась и заговорила так, будто до этой минуты болтала полную чушь.

— Честно говоря, я точно не знаю, — сказала она. — Действительно, почему? В какой-то степени, мне кажется, из своеобразного самолюбия. Сначала у меня было двое, потом по ошибке появился Габриэль, но мысль о том, что он появился по ошибке, показалась мне такой унизительной, что я решила родить еще и доказать, что я его хотела. Все думают, что по ошибке появилась Аннунциата, раз она настолько моложе Клелии, но это не так — ради Аннунциаты мне пришлось очень потрудиться. Видите, получается — я хотела своих детей. По разным причинам, но хотела.

— Тебе нравится всем говорить, что у тебя пятеро детей, — сказала Клелия. — Тебе нравится, когда ахают от изумления. А потом начинают делать комплименты: и какая ты стройная, и как тебя на все хватает, и прочее. Что, неправда?

— Наверное, правда, — ответила миссис Денэм. — Но это все же не причина, мне кажется. То есть не столько причина, сколько предлог. Ну и потом, это такое удобное оправдание. Для того, кто не сделал многого другого.

— Тщеславны же вы, — заметил Мартин.

— Но я говорю правду, — сказала миссис Денэм, — я действительно рада Джеймсу. Иначе я давно бы предложила вам собрать вещички, верно? Значит, он мне нужен. Так хорошо, когда в доме снова маленький ребенок. Клелия, ты не займешься его рожком?

— Мартин, займись рожком, — велела Клелия.

— А это обязательно? — спросил Мартин.

— Обязательно, — отрезала Клелия.

— Ну ладно. — Мартин поднялся и вышел.

— Он совсем обнаглел, — возмутилась Клелия, когда он скрылся. — А ты хоть бы пальцем пошевелила, чтобы меня поддержать, когда я пытаюсь его выставить!

— Как-то это не по-человечески, — сказала миссис Денэм. — Взять и выставить.

— Да еще и рожок готовить меня отправляешь. В конце концов, это его ребенок, а не мой.

— Все так, но я очень боюсь, что он не кипятит молоко. Он наверняка его не кипятит, а просто подогревает. Потому я тебя и прошу, что ты все сделаешь как следует.

— А что случилось с его женой? — спросила Клара; не ради того, чтобы продолжить разговор, а потому, что ей действительно было интересно. Клелия и миссис Денэм как-то странно переглянулись:

— Мы не знаем, — сказали они. — Мы никогда не спрашивали.

Когда Мартин принес рожок, миссис Денэм сняла Джеймса со стула и, взяв на руки, устроилась в своем кресле.

— Я его покормлю, — сказала она. — Мне так нравится, он так славно чмокает. А вы покажите Кларе сад.

Они поднялись. Вышли через стеклянную дверь в конце комнаты и спустились по ступенькам. Уже в саду Клелия сказала Мартину:

— Учти, ты действительно действуешь ей на нервы. Кроме шуток.

— Я знаю, — ответил Мартин. — Но ей нравится, когда ей действуют на нервы.

— На тебя это не распространяется, — возразила Клелия.

— Ну, зато она Джеймса любит, — сказал Мартин.

— Еще бы она его не любила, — ответила Клелия. — Можно подумать, что есть за что не любить! Она всех детей любит, она вечно около магазина в чужие коляски заглядывает. Но это еще не значит, что можно пользоваться ее слабостями.

— Она сама не маленькая, — возразил Мартин. — И если она говорит, что рада ребенку у себя в доме, то почему я должен оскорблять ее своим недоверием?

— Ты просто лицемер, — сказала Клелия. — Ты отлично знаешь, что она усиленно радуется Джеймсу, только чтобы тебя не обидеть. Ей в следующем году пятьдесят стукнет, она уже не в том возрасте, чтобы бегать с рожками и носиться менять пеленки. И зачем ей одалживать у кого-то невостребованных младенцев, когда у нее полно собственных внуков?

— Какая ей разница, обидит она меня или нет? — поинтересовался Мартин.

— Ради Бога, не вздумай воображать, будто это как-то связано с твоими достоинствами; мама всегда старается никого не обидеть, она просто чокнулась на этом, она — сама жертвенность; и не мешало бы тебе знать, очень не мешало бы тебе знать, что чем больше ей человек не-при-я-тен, чем больше он ее раз-дра-жа-ет, тем усиленнее она старается его не о-би-деть; по сути дела, если кто и слышал от нее резкое слово, так только папа, Габриэль или я, то есть те, кто ей по-настоящему дорог — потому она с нами и не миндальничает. Боже мой, Клара, как ты все это слушаешь; у тебя, верно, уши вянут со скуки. Пошли в конец сада, посмотришь, какую жуть нам Мартин навязал.

— Мне не скучно, — честно сказала Клара. — Для меня все это очень поучительно.