Камень Грёз - [8]

– Злобный, злобный, – прошелестело оно голосом, от которого волосы у человека вставали дыбом.

– Он больше никогда не причинит тебе зла, – пообещал Нэаль.

И добавил:

– Мне еще никогда не доводилось слышать его голоса, хотя другие и рассказывали, что он умеет говорить. Открой дверь, Кэвин, открой ее! Пусть идет!

Кэвин осторожно толкнул дверь, и в амбар хлынул свет. Граги шелохнулся и двинулся по направлению к двери – Нэаль никогда не видел его так близко: морщинистое коричневое бородатое личико, а из-под спутанных волос бесцветные и глубокие, как вода, глаза. Граги взглянул на Нэаля и подпрыгнул на своих толстеньких ножках, словно кланяясь. Еще мгновение – и его не стало.

Повернувшись к Кэвину, Нэаль увидел на его лице испуг.

– В нем нет ничего дурного.

– Ты уверен? – Кэвин прислонился к двери. – Теперь я знаю, куда исчезают лепешки по ночам и что за добрая судьба благоволит к этому месту. Пойдем, Кервален, пойдем отсюда.

– Я никогда не уйду отсюда. Никогда. Ты еще не знаешь, что это за место. Послушайся меня. Ты всегда мне верил. Оставайся. Ты всегда сможешь уйти, но дороги назад ты уже никогда не найдешь. Разве тебя привела сюда не добрая судьба? Скажи мне. Скажи мне, вдыхал бы ты воздух этого утра или получил бы хороший завтрак и жил бы в ожидании обеда, если бы не пришел сюда? Быть живым не есть бесчестье. Эта война перестала быть нашей. Наша судьба привела нас сюда – это уже победа. Я так считаю. Подумай об этом, Кэвин. И оставайся.

Долго думал Кэвин, потом взглянул на землю и наконец на Нэаля.

– Впереди осень, – промолвил Кэвин, уступая.

– И зима. Впереди зима, Кэвин.

– До весны, – сказал Кэвин. – Весной я уйду.

Яблоки были засыпаны в лари, колбасы коптились, старый дуб сбросил свою листву, и пошел снег. Граги сидел на крыше у трубы и оставлял следы там, где исчезали лепешки и подогретый эль, а по ночам он коротал время в компании волов и пони.

– Расскажи нам сказку, – попросил юный Скага Кэвина, когда все домочадцы собрались у огня. Поразительно, но Скага сам без посторонних просьб заготовил отрубей для скота на зиму, и с лета ни у кого ничего не пропадало. Скага стал задумчивым и рассудительным парнем, сильно привязавшись к Нэалю, а заодно и к Кэвину.

И вот Кэвин принялся рассказывать о зиме в Дауре и о том, как ураган ломал старые деревья; а Скелли припомнил, как однажды заблудился в таком буране. А потом, когда весь дом улегся – каждый в своем укромном уголке, а Барк с Эльфредой на своей огромной кровати на втором этаже, Кэвин сказал Нэалю, соломенный тюфяк которого лежал рядом с ним:

– Это зима молодых.

– Это война молодых, – ответил Нэаль.

– Они отняли твои и мои земли, – сказал Кэвин. Нэаль долго молчал.

– У меня нет наследника. И скорее всего, не будет.

– Ну что касается этого… – И теперь Кэвин замолчал надолго. – Это тоже дело молодых. Как зима. И война.

И после этого Кэвин уже ничего не говорил. Но наутро он как будто просветлел, словно с него свалилась какая-то тяжесть.

«Он останется, – думал Нэаль, поглядывая на Кэвина. – Хоть один человек из всех последовал за мной». Но потом он отогнал эту тщеславную мысль вместе с «господином» и «Керваленом» и закутался в теплые одежды, ибо надо было идти делать зимние дела. Дети играли в снежки, и Кэвин играл вместе с ними, крадучись обходя амбар вместе со Скагой. Нэаль видел, как Кэвин учит мальчика сноровке и бесшумным движениям. Дрожь пробежала по его телу – но ведь это были всего лишь снежки, а крики и вопли – выражением детской радости.

Граги взгромоздился на крышу, скинул пару охапок снега и, рассмеявшись, убежал прочь.

– Ха! – прокричал он, прячась за трубу. – Ха! Злобный!

– Исчезни! – завопил Кэвин, но засада была раскрыта и битва проиграна.

Поглядев на них, Нэаль отвернулся, но шум сражения и еще какие-то звуки продолжали долетать до него. Он обернулся, чтобы убедиться, что не ослышался, и глаза его подтвердили, что здесь по-прежнему не происходит ничего дурного. Довольный, Нэаль двинулся по своим делам.

III. Арфист

И снова пришло время сбора урожая. Серпы мелькали взад и вперед, оставляя за собой стерню. А к утру снопы были уже аккуратно связаны и стояли рядами; так что Граги спал весь день напролет и уплетал предложенную пищу за обе щеки. В этот год на хутор пришли две лани, прилетели только что оперившийся сокол, выпь, забрели трое лисят и отощавщая, раненная стрелой пегая кобыла – вот таких беглецов собрал у себя хутор. К осени сокол улетел, да и выпь тоже; лисята уже перестали играть у крыльца и уходили к самым границам хутора, следуя путем возмужавшего волчонка; а кобыла подружилась с пони, растолстела и залоснилась на сочной траве и зерне. Дети обожали ее и вешали ей на шею венки, которые она чаще всего норовила сбросить и съесть: она ела и ела и начала уже резвиться по утрам, словно наступила заря мирозданья и ни о какой войне никто и не слыхивал.

«Вот и еще одна душа излечилась от безумия», – думал Нэаль. Он полюбил эту кобылу за ее мужество, временами он ездил на ней без седла и поводьев, позволяя скакать, куда ей захочется, по полям и холмам. Ему нравилось снова ощущать себя наездником, а кобыла задирала хвост и то и дело ржала от радости, несясь, куда ее душа желала – от богатых пастбищ к прохладному ручью, от ручья – в холмы на солнцепек или снова домой в конюшню, к яслям с зерном. «Банен» – он называл ее – его прекрасная любимица. Ей нравилось возить его и детей, и Граги, который нашептывал ей слова, которые понимают лошади. Иногда она соглашалась, чтобы ее взнуздали, и тогда на ней ездил Кэвин под настроение и другие, но это случалось редко и получалось не так хорошо, потому что, как утверждал Кэвин, у нее была лишь одна любовь, и никто другой не мог завоевать ее симпатий.