Камень богини любви - [14]

Я робел и путался в ответах. Особенно часто спотыкался на словах «ваше превосходительство», которые почему-то вставлял то и дело, и в конце концов хозяйка приказала – именно что приказала! – мне называть ее Эльвирой Михайловной.

Я с восторгом подчинился. Ну, первое дело, повторюсь, мне еще не приходилось быть в такой короткости с сильными мира сего. Кроме того, эта женщина рождена была властвовать людьми и их сердцами. Что скрывать – я влюбился в нее с первого взгляда, но, конечно, понимал, что это навеки останется влюбленностью пажа в королеву. Ну что ж, для начала я решил ни в коем случае не выдавать своих чувств, чтобы не показаться смешным.

Собственно, говорили мы только о делах. Для начала Эльвира Михайловна посоветовала мне съехать из гостиницы и сыскать квартиру в городе.

– Не то разоритесь у этого Яаскеляйнена, он с проезжающих, по слухам, три шкуры дерет, – сказала она. – У любой, самой жадной старушки комната дешевле, да еще и со столом.

– А кто такой Яаскеляйнен? – удивился я. – Неужто хозяин гостиницы? Так он финн?! Я бы скорей принял его за жителя южных наших губерний. Неужто бывают черноволосые и черноглазые финны?

– Среди жителей Похъёлы было много черноволосых, черноглазых и смуглых, – сказала Эльвира Михайловна, и глаза ее неприязненно сузились, но, увидав мое поглупевшее от изумления лицо, она рассмеялась чудесным, чарующим смехом. – В старинных карельских сказаниях Похъёлой называется северная часть Финляндии, Лапландия. Там издавна жили самые страшные и самые искусные колдуны.

«Ее превосходительство без ума от этих сказок!» – вспомнились мне слова казначея. Сердце мое заколотилось. Что и говорить, в этом слове – «Похъёла» – было что-то пугающее и безмерно волнующее. Совсем как в том ощущении, с которым я проснулся нынче ночью.

На самом деле это было предчувствие, случайно озарившее меня, и если бы я тогда дал ему волю…

Но этого не случилось.

Мы продолжали разговор о театральных делах, и я узнал, что любительские спектакли организуются, как в профессиональном театре: ежемесячно премьеры, никаких заминок или сбоев. Эта прелестная женщина держала театр в ежовых рукавицах. Нет, в самом деле, попробуйте-ка отказаться от роли, если она назначена вам ее превосходительством, или опоздать на репетицию, если расписание скреплено ее же подписью!

Я решился спросить, правда ли, что есть в Петрозаводске некий доморощенный драматург, который мечтает о постановке своих пьес.

– Ах, Карнович! – сделала очаровательную гримаску Эльвира Михайловна. – О да! Он носится с вариацией расиновской «Федры».

– Расин?! «Федра»?! – ужаснулся я, почему-то сразу вспомнив рассказы одного ветхозаветного старожила, который видал еще Екатерину Семенову в этой роли и доводил до истерического хохота всех желающих (и нежелающих!) слушать своими попытками изобразить ее в особенно патетических монологах.

– Да, вы не напрасно испугались, – вздохнула Эльвира Михайловна. – Правда, это весьма осовремененная версия «Федры» – она так и называется: «Новая Федра» – и, противу классике, зеркально отраженная, если так можно выразиться. Я имею в виду, что наш драматург изобразил Федру непреклонной и добродетельной супругой Тезея, ну а Ипполит, напротив, всячески домогается ее, а потом, не добившись своего, клевещет на нее – и погибает, проклятый Тезеем.

– Это весьма смело, – только и смог выговорить я, удивляясь, почему Эльвира Михайловна так покраснела. И вдруг я понял…

В образе неумолимой, добродетельной Федры Карнович изобразил ее прекрасное и неумолимое превосходительство, а в образе Ипполита – себя, влюбленного в нее!

По выражению моего сконфуженного лица Эльвира Михайловна поняла, что я все угадал, и с трудом удержалась от смеха.

– Сами понимаете, – сказала она с шутливой серьезностью, – что ничего подобного я допустить на сцену не могу. Конечно, моему мужу – а он весьма умен и прозорлив! – будет приятно узнать, что Федра любит немолодого Тезея, однако сознавать, что вокруг ее юбок, вернее, столы и инститы[1], безнаказанно увивается какой-то бесстыжий Ипполит, ему вряд ли будет приятно. За себя Федра не боится, зато участь Ипполита может быть печальной. Тезей, видите ли, покровительствует ссыльным… о, разумеется, не политическим… – в голосе Эльвиры Михайловны прозвучала брезгливость, – тем, кто слегка порастратился на казенный счет или впал еще в какие-то незначительные должностные грешки. Он устраивает их здесь на тепленькие местечки, скажем, Карновичу весьма уютно в роли заведующего канцелярией. И если у него недостает ума самому позаботиться о себе, мне приходится печься о том, чтобы Тезей не лишился хорошего работника лишь потому, что тот чрезмерно много о себе вообразил.

Я слушал Эльвиру Михайловну, восторгаясь ее насмешливым умом, ее очаровательной речью, столь не похожей на речь известных мне светских дам, – и в то же время прощался с последней надеждой привлечь ее внимание. Ах… не дай бог «чрезмерно о себе вообразить» – лишусь не только работы, но и ее общества!

Стыдясь, что не смогу скрыть волнения, я подошел в окну и уставился в парк, делая вид, будто некий шум, раздавшийся внизу, привлек мое внимание. К моему изумлению, там в самом деле происходило нечто странное. Из полосатой будки часового (такая будка стояла у ворот губернаторского парка) выскочил охранник с ружьем наперевес и преградил путь женщине в большом клетчатом платке, покрывающем ее чуть ли не до пят.