Каллиопа, дерево, Кориск - [45]

Впрочем, когда вещи, к которым ты не испытываешь теплых чувств, навязывают тебе свое общество, это кого угодно лишит душевного равновесия. (Один мой знакомый по студенческим годам рассказывал семейную историю о путешествии, совершенном его прадедом в пору первой молодости, когда кровь в людях так горяча и не скучает ходить одними и теми же кругами. Ему надо было добраться почтовой каретой до L., который уже тогда был славным университетским городом и вертепом Муз; видя, что у него не будет попутчиков, прадед был рад одиночеству, чрезвычайно не любя случайных бесед, но в L. надо было спешно доставить мороженую тушу дикой козы, и прадед после долгих уговоров согласился разделить ее общество, поскольку с ней не надо разговаривать о двоюродном брате-конректоре, к которому она едет на две недели, и о том, как она благодаря своим мигреням может предсказывать дождь лучше Королевского метеорологического общества. В пути, однако, прадед раскаялся чрезвычайно быстро, потому что дороги в тех краях принято поддерживать в таком состоянии, чтобы препятствовать быстрому вторжению врага, так что козе, ни к чему не привязанной в этом мире, вернулась вся ее прыткость, относительно которой можно было надеяться, что она в данный момент составляет живейшее утешение своей владелицы на эфирных лугах. Поначалу прадед, хотя и был изумлен тем разнообразием прихотей, которые можно себе позволить в сравнительно небольшом объеме почтовой кареты, что «лесом был сему оленю», как выражается Шекспир, однако ж сказал себе «sei dennoch unverzagt»^{34} и решил не обращать внимания на козу, тем более что они не были друг другу представлены, за всем тем не переставая жалеть о своем опрометчивом согласии: ибо хотя он промахнулся в своих расчетах, но коза, напротив, не промахивалась и попадала в него чаще, чем молния в статую олимпийца Евтима, то свисая перед его носом с потолка, подобно нетопырю, то выскакивая из-под лавки с таким видом, будто обыграла его в прятки и теперь хочет водить. Он пытался прибегнуть к доводам, доставляемым ему образованием, но и те не помогли, поскольку ни одна гносеология, даже самая свирепая, не убедила его, что эта коза принадлежит исключительно его сознанию и что впечатления от нее сами по себе не служат залогом ее достоверности — ибо у него от этой козы осталось множество впечатлений, и все они были видны невооруженным глазом. Наконец он задернул понадежнее тафтяные занавеси на окошках — ибо хоть час был поздний, а добрые селяне, которые могли им встретиться на дороге, не страдали суетным любопытством, ему не хотелось отягощать и без того недобрую славу этих мест, где без конца промышляли то незаконнорожденные разбойники, то медведи на человеческих ногах, — так вот, задернул занавеси, говорю я, и с воплем глубокой неприязни набросился на мороженую козу, задав ей такого жару, что ей оставалось поздравить себя с тем, что она к тому времени была уже давно мертва и, следовательно, избавлена от новых опытов этого рода. До L. был путь неблизкий, а его поверхность разнообразно испорчена погодой и людской предприимчивостью, так что прадед с козой провели в горе и радости несколько часов, поочередно пользуясь выгодами, предоставляемыми путешественнику тяготением и инерцией; и все же молодость, это великое божество, была причиною тому, что, когда колесо кареты последний раз дрогнуло и остановилось на брусчатке подле гостиницы «Персидский павлин», прадед еще сохранял достаточно заинтересованности во внешнем мире, чтобы, выпрыгнув из экипажа с красными от холода руками — ибо сжимал козу, как Геракл гидру, — и весь в мерзлых крошках козьего мяса, представиться хозяину гостиницы, к которому и ехала коза, а потом, вкратце изложив ему мотивы своих действий (ибо это было одно из тех дел, где людей нельзя оставлять в неведении о своих резонах, если хочешь сделать все хорошо), гонялся за ним по всему «Павлину», размахивая своей увесистой подругой, и сумел-таки вытянуть его раз-другой козой по загривку, пока их троих не разняли.

Итак — оставляя китов и коз в стороне — сколько помню, я успел рассказать Вам о чрезвычайно длинном гобелене в красных тонах, из-за которого мы не спустились по лестнице, дабы покончить с этим визитом, а вынуждены были искать новой дороги, и о том, как, пройдя из обгорелой залы со статуями в новый коридор, по которому дым заглохшего пожара тянулся на удивление далеко, заглянули в какую-то дверь и, обнаружив за ней спальню хозяина, без церемоний зашли внутрь, обмениваясь разными замечаниями: ибо, уверенные, что его дух, удалившись в чистые и невинные места, наслаждается ныне в священных обителях, мы осмелели и обозревали все, куда нас заносило, ведомые одним любопытством, обострившимся от недавних страхов.

Я уже описал такую бездну вещей, убив целую кипу бумаги, что, пожалуй, пощажу Ваше время, сказав лишь, что это была спальня, приличная царям, и что посреди ее высилась широкая кровать, осеняемая балдахином на четырех витых столпах лакированного черного дерева, с золотой пеленою, свешивающейся длинными кистями крученого шнура, и с замечательным одеялом шафранного цвета. У основания столпов резные путти перебрасывались блестящими взглядами, а стену подле кровати украшала золоченая бычья маска, уставившая «прогневленные рога», как говорит поэт. Если правду говорит Платон, что Бог создал всего одну кровать, то, вероятно, именно эту. Единственная встреча с бароном создала во мне впечатление, что он не упустит сорвать наслаждения роскоши и неги там, где найдет их, однако ж не станет устраивать их себе со тщанием, которое способно сделать его смешным в собственных глазах, поэтому я был несколько удивлен увиденным, однако принял в рассуждение, что по душе, отделенной от тела, сложно судить о пристрастиях сего последнего в ту пору, когда они ничем не ограничивались. Некоторые склонны выставлять себя предметом забот чужому остроумию, словно вовлекая его в состязание со своим собственным. Один человек, оставшись душеприказчиком своего лучшего друга, среди прочих обязанностей принял на себя и сочинение приличной надписи для его надгробия, к чему и приступил с упованием, что теплота сердечных чувств до некоторой степени искупит недостаток литературных способностей; однако его труды затянулись, а между тем он получил случай познакомиться с тремя внебрачными сыновьями своего друга, о существовании которых прежде не имел ни малейшего представления и которые принесли с собою, словно перебежчики Харона, столько известий о характере и вкусах покойного, что его друг опомниться не мог, пытаясь связать все услышанное воедино. А покамест эти трое совершали воинственную пляску вокруг имущественных распоряжений отца, решая жребием, кто из них был ему дороже, душеприказчик узнал кое-какие обстоятельства научной и литературной деятельности усопшего, тщательно скрывавшиеся им от посторонних глаз, и получил возможность познакомиться с его коллекцией гемм, показ которой в Дании был запрещен по моральным соображениям, а также с некоторыми его личными бумагами, которые покойник хранил в собрании сочинений Августа Лафонтена; и, в крайнем замешательстве, понимая, что он ровным счетом ничего не знает о человеке, укрывшемся от него за гранью гроба, приятель покойного наконец заказал резчику на могильном камне надпись «Здесь кто-то есть», поторапливая его закончить, пока он еще уверен хотя бы в этом.