Калиостро и египетское масонство - [71]

Тетя с племянницей поели цукатов, попили лимонада и через четверть часа удалились через отдельный выход. Принц проводил меня домой и поблагодарил за то, что я согласился исполнить его просьбу, премного его этим обязав. Так и закончилась эта комедия, сама по себе столь же невинная, сколько достойной всяческой похвалы была ее конечная цель.

Три или четыре дня спустя и снова гостил у г-на кардинала, там же была графиня де ла Мотт, и вместе они попросили меня проделать этот номер снова, на этот раз с маленьким мальчиком лет пяти-шести, и я оказался не в силах отказать им в этой небольшой просьбе. Я и предположить не мог, что этот салонный розыгрыш будет впоследствии ославлен перед Общественным прокурором как акт колдовства, кощунства и святотатства в отношении таинств Христианства.

Познакомив меня с графиней де ла Мотт, принц спустя какое-то время спросил моего мнения о ней. Я всегда полагал, что располагаю достаточными познаниями в физиогномике, чтобы судить о людях, и я ответил принцу, что полагаю графиню хитрой и лукавой. Но принц перебил меня, сказав, что она честная женщина, хотя и пребывает в величайшем отчаянии, вызванном бедностью. Я ответил, что даже если то, что она говорит ему, правда, она остается протеже Королевы и значит, скоро ее положение улучшится и ей не будет больше нужды искать иного покровительства.

Мы с принцем остались каждый при своем мнении. Вскоре он уехал в Саверн, где остановился на месяц-полтора. По возвращении оттуда он навещал меня у меня дома чаще, чем прежде. Я заметил, что он погружен в раздумья, печален и неспокоен. Я с уважением отнесся к тому, что, возможно, мне не следовало знать ор причинах его озабоченности, но всякий раз, когда в разговоре упоминалось имя графини де ла Мотт, я говорил ему с обычной своей прямотой: «Эта женщина обманывает вас».

Дней за пятнадцать до ареста он сказал мне: «Дорогой граф, я начинаю верить в то, что вы правы, что мадам Валуа – обманщица». После этого он впервые поведал мне историю об алмазном ожерелье и рассказал о возникших у него подозрениях и страхе, что ожерелье действительно могло быть не доставлено Королеве. Это побудило меня более горячо, чем обычно, настаивать на своем мнении об этой женщине.

На следующий день после этого разговора принц сообщил мне, что граф и графиня де ла Мотт искали у него убежища из страха последствий известного мне дела и просили его выписать им рекомендательные письма для представления в Англии или в Рейнских землях.

Принц спросил, что я думаю по этому поводу, и я сказал ему, что здесь может быть только один выход: сдать эту женщину в полицию, а потом пойти и изложить все факты Королю или его Министрам. Принц возразил, говоря, что доброта и великодушие его сердца восстают против столь жестокого решения.

«В таком случае, – сказал я, – вам остается лишь уповать на Бога. Предоставьте действовать Ему, и я убежден, что Он вас не подведет».

Г-н кардинал де Роан не пожелал дать графу и графине де ла Мотт рекомендательные письма, о которых они просили, и они выехали в Бургундию, и больше я никогда про них не слышал.

15 августа я узнал вместе со всем Парижем, что г-н кардинал де Роан арестован. Несколько человек поспешили предупредить меня, что могут арестовать и меня как друга кардинала. Уверенный в своей невиновности, я отвечал, что мне некуда бежать и что я стану терпеливо ждать у себя дома исполнения любой воли Господа и Правительства.

22 августа в полвосьмого утра комиссар, унтер-офицер и восьмеро полицейских вошли в мой дом. Погром начался прямо в моем присутствии. Меня заставили открыть все секретеры и конторки, а все мои эликсиры, бальзамы и драгоценные настойки стали добычей полицейских, которым доверили мое сопровождение.

Я просил комиссара, г-на Шенона-младшего, позволить мне воспользоваться моим экипажем, но он бесчеловечно отказал мне даже в этой мелочи. Меня тащили по городу пешком, на виду у всех, полдороги до Бастилии, и только на половине пути к нам подъехала обшарпанная карета, и мне была оказана милость тем, что я получил право в нее сесть. Потом опустили подвесной мост, и я оказался в заключении.

Моя жена подверглась такому же обращению. Здесь я остановлюсь и не стану описывать все то, что довелось мне пережить. Я пощажу чувства читателя, отказавшись от описания картины столь же ужасной, сколь возмутительной. Я позволю себе сказать лишь одно, и я призываю Небо в свидетели, что слова мои истинны. Если бы мне был предоставлен выбор между мимолетной болью казни и полугодом в Бастилии, я без колебания сказал бы: «Ведите меня на плаху!».

Поверит ли кто-нибудь в то, что невинность может пасть жертвой столь трагической судьбы, что положение prise de corps впору почитать чуть ли не посланным Небесами счастьем?

Таково мое положение. Через пять месяцев пленения я получил наконец уведомление об изданном на мой счет указе, и пристав явился предо мной подобно Ангелу Небесному, снизошедшему в мое узилище, дабы возвестить мне о праве на адвоката и на защиту своих чести и свободы.

Указ датирован 15 декабря и оглашен мне 30 января, и в тот же день я подвергся допросу. Я полагаю, что обязан, в силу данного мной обязательства явить всем свой истинный облик во всей полноте, представить обществу текст этого допроса, ведь он дает точное представление о моем характере, моей невиновности и сути возводимых на меня обвинений. Все написанное здесь записано по памяти, но память у меня хорошая, и я могу заверить читателей в том, что здесь не пропущено ничего важного.