Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы - [80]

— Оставь меня в покое! — накричала она на брата, когда тот дерзнул подступиться с расспросами. У матери на это не хватило духу.

Ирен легла, положив на лоб примочку.

Франци тоже и не думал подниматься, через какое-то время лишь повернулся на другой бок, дабы убедиться, что Ирен и вправду ушла. Затем снова принялся разглядывать обои и шкафы в стиле сецессион. Франци и сам не мог бы сказать, сколько времени он провалялся. У него было ощущение, что лежать ему так вечно и никогда не подняться. Он непростительно грубо и неучтиво обошелся с благородной барышней, со своей невестой! Уж не совершил ли он поступок столь непоправимый, что карой ему послужит окончательное изгнание из общества?.. Его сомнения и муки совести были прерваны очередным звонком, требовательным и грозным, как трубы судного дня.

Некоторое время Франци терпел, но нервных сил его хватило не надолго. Звук притягивал, гипнотизировал и выманил его из постели… Ведь на трубный глас грешники все до единого восстают из могил… Так и Франци поднялся наконец подобно неприкаянному духу — в белом смертном одеянии, за каковое вполне могли сойти свободно болтающиеся исподники. У него больше не было сил терпеть!.. Звонок не прекращался и стал как будто нетерпеливее прежнего. Нетерпеливо, требовательно, враждебно подстегивал он Франци, пока тот на подкашивающихся ногах брел к двери.

За дверью сердитый, запыхавшийся стоял дядя Лайош.

— Я уж думал, у тебя опять в гостях дама, — не без язвительности заметил он.

Первые настораживающие слухи насчет Франци дядя Лайош услышал в казино. Когда прислуга явилась туда с судками за обедом; сотрапезники Франци взяли ее в оборот, и тетушка Кати выложила все, как на духу, вплоть до такой подробности: в конверте, сквозь шелковую бумагу, можно было нащупать нечто похожее на кольцо. Новость эта настолько всех взбудоражила, что сотрапезники не успели разойтись даже к тому времени, когда дядя Лайош, по своему обыкновению, зашел пролистать газеты.

— Правда, что помолвка расстроилась? — набросились на родственника с расспросами. Дядя Лайош, ни сном ни духом не ведая о происшедшем, неопределенно хмыкнул, но затем, спохватившись, авторитетно заявил, что между влюбленными, должно быть, произошла незначительная размолвка. Однако сплетня задела его за живое. Ирен выходит замуж, — этому радовалась вся родня и не в последнюю очередь сам дядя Лайош, служивший главной опорой вдове и ее дочери. Что там опять неладно с этой Ирен? Отчего бы и ей не довести дело до цели без всяких осложнений, как делают это иные девицы — куда менее умные, да и собою дурнушки и не из столь почтенной семьи?

Дядя Лайош направился было к сестре, чтобы разузнать все поподробнее. Однако уже по дороге разжился кое-какими сведениями. Вопросы и намеки чуть ли не от каждого встречного-поперечного так и сыпались со всех сторон. Из них дядя Лайош уразумел, что люди видели, как Ирен пробралась в свое будущее гнездышко, где тем временем находился Франци — в полном одиночестве и якобы больной. Пока Франци и Ирен наедине мучительно пытались разрешить между собой комическое житейское недоразумение, весь город вокруг был настороже, строя догадки о том, что происходит за неплотно закрытыми жалюзи.

Противоречивые слухи взволновали дядю Лайоша. С Ирен ему так и не удалось поговорить. Вдова говорила шепотом, даже Лаци и тот ходил на цыпочках; Ирен лежала в затемненной комнате, целиком поглощенная мигренью, словно вдохновенным трудом, который не позволяет сосредоточиться ни на чем другом. Дядя Лайош узнал всего лишь, что Ирен и в самом деле была у Франци и вернулась домой в подавленном настроении. Вдова молила брата поговорить с Франци.

— Что тут у вас стряслось? — с трудом переводя дыхание, вопросил дядя Лайош. — Слыханное ли дело из-за пустяковой любовной размолвки раздувать такой шум? В городе только и разговоров, что о вас.

Ничего более ужасного для Франци он и не мог сказать; несчастный жених, терзаемый угрызениями совести, босой и в одних подштанниках, замер посреди комнаты. Дядя Лайош, напротив, был разодет чин чином: как и приличествует солидному, почтенному господину, он, невзирая на летний зной, был облачен в темный костюм и крахмальную сорочку. Да и служебный его ранг — более высокий, чем у Франци, — сковывал молодого человека. Вообще все преимущества были на стороне дяди Лайоша. Хотя и он, конечно же, выглядел комично, когда, обливаясь потом и борясь с астматическим удушьем, произносил возвышенные речи о нежной чувствительности влюбленных — уподобляя ее мимозе, — да о подводных камнях, устилающих любовное русло.

Дядя Лайош упорно настаивал на своем толковании: мощная река любви наткнулась на мелкий подводный камешек. Мимоза свернула свои листки под легким дуновением ветерка, но готова их снова расправить. Майская гроза отгремит-отбушует, и для юных любящих сердец опять настанут тишь, гладь да божья благодать. Дядя Лайош выказал себя таким знатоком людских сердец, что спорить с ним было бесполезно. Понапрасну пытался Франци объяснить ему свои истинные чувства.

— Но, дядя Лайош… прошу вас, выслушайте меня… — настаивал он, пока наконец отчаяние не толкнуло его на крайнюю дерзость. Прерывающимся, чуть ли не плачущим голосом он признался, что не мыслит себе совместной жизни с Ирен. Нет, брак их невозможен, теперь ему, Франци, это ясно как божий день. Так что ради счастья их обоих им лучше расстаться…