Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы - [53]

…К нам в канцелярию зашел торговый агент, принес револьверы для продажи. Я купил у него хороший браунинг и тут же расплатился — из марочных денег. Теперь-то уж все равно, все равно!

И опять я размечтался о том, для каких незаурядных целей послужит мне это оружие. Впрочем, надеюсь, что я окажусь достаточно труслив. В конце концов, ну, пусть меня бросят в тюрьму, пусть в моей жизни писца случится что угодно: наказанье, позор — только бы не лишиться самой жизни и этого счастья, которое сейчас приоткрывается передо мной и которое, может быть, постепенно поглотит, погрузит в забвение, упокоит во тьме бедного писца.

…Гроза застигла нас посреди виноградников, на горе, и мы забрались в прохладную давильню. Огромный чан — хоть танцуй в нем — принял нас с достоинством, как добродушный толстяк хозяин. На его круглом брюхе мелом, вроде меховой оторочки, были начертаны цифры, указывавшие, в каком году до какого уровня надавили вина из полученного урожая. Этот огромный чан помнил все предания и, как старый жизнерадостный господин, любил рассказывать их вновь и вновь.

Из раскрытых подвалов слышалось тихое бульканье зреющего вина.

Внутри, в комнатке при давильне, стены были оклеены картинками — приложениями к старым газетам. Эгреши в роли бана Банка. Король Имре приказывает схватить своего взбунтовавшегося младшего брата. Геройский подвиг Дежё Сечи, пожертвовавшего собой ради своего короля. Как любил я рассматривать эти картинки в детстве, долгими тихими вечерами, под далекое тявканье лис. И была там большая расшитая ширма, рукоделие юных австрийских принцесс, памятка моей прабабушки, некогда танцевавшей на балах в Вене. Под строгими линиями рисунка вышитые крестиком большие готические буквы гордо сообщали исторические имена рукодельниц — Каролины Ауэрсперг, Марии Тун, Элизы Шлик, Элизы Мальдини.

Но вот я поднял глаза на подвязанные к потолочным балкам виноградные грозди и сразу вспомнил хутор толстяка писаря…

…Однако сейчас все, по-видимому, как-то налаживается. С тех пор как Элемер зажил более правильной жизнью, писец тоже приходит на службу вовремя, он живет, пишет как автомат, его существование меркнет в серости, однообразии, я едва в состоянии отличить один день от другого, его воспоминания затушевываются, размываются впечатлениями нынешней счастливой домашней идиллии Элемера. Ах, все-таки мое настоящее, живое «я» — Элемер, а все то — лишь тень, туман!.. Только бы не грозил расчет за марочные деньги, и я, пожалуй, мог бы даже зажить спокойно! Но что будет, если?..

…Вечером мы возвращались домой с Этелкой, пешком спускаясь с горы. Остальные далеко от нас отстали. Долина напоминала коричневое корыто, накрытое опрокинутым серым корытом неба. Вечер был на диво задумчив и душен. Впереди нас устало, тяжело шли поденщики. Мы долго шагали молча.

— Хороший я собеседник, не правда ли? — наконец проговорил я шутливо.

— А я и не люблю слишком разговорчивых, — отозвалась Этелка.

И мы вновь погрузились в молчание.

…Писец опять отправился в свою маленькую корчмушку. Однако на этот раз рыжей кассирши на месте не оказалось. Куда она подевалась? Вместо нее за кассой сидела тщедушная раздражительная девица. От огорчения я выпил больше обычного и, плохо соображая, плохо держась на ногах, пошел домой. Элемер проснулся очень поздно…

…Я навестил Дарваша, моего старого учителя. Он почти не изменился, принял меня с прежней сдержанностью, сидя за своим необъятным столом, с огромным чубуком во рту. Башни из книг стали еще выше, и та, что возвышалась на книжном шкафу, угрожала обрушиться ежеминутно. Вполне можно было опасаться, что однажды ночью она упадет и задавит его насмерть. Я едва отыскал маленькую фигурку за горами книг. Если я приду сюда еще раз, мне придется откапывать его из-под них.

…Опоздал на службу. Когда я вошел в подъезд, по лестнице подымались два господина в сопровождении председателя. Лицо синего человека выражало неописуемый ужас, он сделал попытку тайком подобраться ко мне поближе.

— Проверочная комиссия, — оторопело шепнул он мне в ухо. — Все ли в порядке?

Но проверять пришли не меня: гости направлялись в другой конец огромного учреждения. О, для них я был слишком мелкою сошкой…

…Я попросил руки Этелки. О, как я счастлив! Этелка, Этелка спасет меня! Теперь мне нет больше дела до писца. Знать его не хочу!.. В доме все наверху блаженства. Бёжике ликует, Ненне, бедняжка, призналась: это было ее давней заветной мечтой. Рад и отец, что его сын наконец-то становится серьезным мужчиной… (Только бы писец… только бы он не убил себя!)

…Я сделал ужасное открытие. Как подумаю о нем, кровь стынет в жилах. Раздражительная тщедушная особа, которая последнее время сидит в моей закусочной за кассовым аппаратом, эта раздражительная тщедушная особа — о, неужели я решусь написать это?! — похожа на Этелку! Свершилось — написано моею рукой: она похожа на Этелку. О, прости, Этелка, прости! В голове у меня все плывет, я не в состоянии думать, я, кажется, схожу с ума…

…Этелка так мила! Она добрая, святая! И я ее недостоин! Сегодня я целый час не мог унять слезы, я горевал, я твердил ей о том, сколь ее недостоин. Бедная девушка! Мало мне моих бед, так я еще и ее мучаю, огорчаю! Нет, это гадко с моей стороны! Но Этелка так умна! Она позвала меня в парк поиграть в теннис, и мы долго-долго гоняли мяч в настоянном осенними ароматами воздухе. Игра, физическое напряжение совершенно меня освежили. Движения моей невесты так восхитительны, грациозны. О, может быть… может быть, все не так… Может быть… Ах, лучше бы писец забыл дорогу в ту корчму.