Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы - [123]

Но звучащие в трубке далекие голоса, исполненные отчаяния и надежды, напрочь лишали меня твердости:

— Ради бога, запишите хотя бы адрес, — умоляли они. — Вдруг все-таки… Мало ли что…

Я решил отпугивать их, суровым голосом осведомляясь, хорошо ли они слышали объявление.

— Это вовсе не должность, мы никакой платы не обещаем.

О да, они прекрасно все слышали, никакой платы.

— Это довольно высоко на горе, далеко от города и, увы, насчет удобств и комфорта не очень…

— О, я в этом смысле нетребовательна, даже буду еще с удовольствием помогать по дому!

Один чиновник, недавно сокращенный с должности, рекомендовал свою дочь: он был особенно подобострастен и говорил особенно умоляюще. Потом позвонил один мой старый знакомый. Я обрадовался: наконец-то можно поговорить о чем-то другом; но оказалось, старый знакомый хотел составить какой-то родственнице протекцию все на ту же «должность».

— Да поймите же, это совсем не должность, речь идет всего только об одном лете, — сказал я, подняв трубку в очередной раз. И по тому, как задрожал в трубке голос моей собеседницы, понял: есть люди, для которых одно лето, целое лето на полном обеспечении — недостижимая, сказочная мечта.

Жена тем временем тоже держала круговую оборону. Звонок на двери все время трещал, в прихожей, меряя друг друга враждебными взглядами, толпились ожидающие своей очереди молодые женщины; несколько человек стояло уже в коридоре. Консьержка внизу вся извелась, наблюдая это странное-паломничество. У жены голова шла кругом. А девушки все шли и шли: красивые и просто привлекательные, скромные и интеллигентные, одетые бедно или изысканно. Иногда даже очень изысканно. Одна кончала монастырскую школу, другая знала несколько языков, у третьей было рекомендательное письмо от какой-то сиятельной особы… И все они обожали детей и природу, и ни у одной из них не было никаких требований насчет комфорта.

Все были счастливы, если могли хотя бы оставить свой адрес или получали разрешение позвонить завтра.

Жена склонялась к тому, чтобы остановиться на самой первой позвонившей нам девушке, но в суматохе не могла собраться с мыслями и отложила решение на следующий день. Правда, тем, кто не очень ей нравился, она, набравшись духу, сообщала, что решение уже принято. Это были душераздирающие сцены. Каждая вторая из отвергнутых разражалась горькими слезами.

— Вот всегда так: вечно я оказываюсь последней, — всхлипывала какая-то белокурая худышка. — Куда ни ткнусь, кругом все уже занято.

Одна девушка протянула моей жене букетик роз — и бесхитростной этой взяткой совсем разжалобила ее. Многие приходили с матерями, а от тех непросто было избавиться. Чаще всего это были настоящие дамы, у которых муж занимал в свое время хорошую должность, но в данный момент пребывал без работы; кое-кто ссылался на общих знакомых. Дочь прекрасно изъясняется по-немецки и по-французски…

— В этом никакой необходимости нет. Пусть ребенок сначала по-венгерски научится говорить…

— О, моя дочь все умеет, за любую работу берется, — спешила заверить мать, испугавшись, как бы про ее дочь не подумали, что у нее слишком тонкое воспитание. Она согласна была бы отдать дочь даже в служанки без содержания. — Сейчас ведь, знаете, вовсе не так, как раньше…

Жена, совершенно измученная, заявила, что никого сегодня больше не примет. Однако звонок в прихожей все не смолкал. Вновь пришедшие пускались в пространные разговоры с горничной, рассказывали ей про свою жизнь, выспрашивали, пытались задобрить. К телефону, подходила теперь гувернантка, которая вскоре должна была нас покинуть. Она по крайней мере умела быть холодной и беспощадной. Бедлам продолжался и на другой день. Квартира наша оказалась в настоящей осаде. Пришлось отключить звонок, чтобы я мог работать. Соседи не могли взять в толк, что у нас происходит.

А после обеда посыпались письма. Кроме обычной увесистой стопки, какую я получал каждый день, почтальон принес около трех десятков конвертов, адресованных жене и надписанных каллиграфическим школьным почерком или корявыми, неумелыми буквами с грамматическими ошибками. Среди них были два-три послания в дружеском, даже фамильярном тоне: редко напоминающие о себе знакомые просили в них обратить особое внимание на ту или иную из претенденток. Но больше располагали к себе наивные умоляющие письма тех, кто не был ничьим протеже. Сколько лирики, сколько искреннего чувства вложено было в эти, от самого сердца идущие строчки; они звучали как вздохи, чистые, трогательные, безыскусные девичьи вздохи, долетевшие из провинции, из вросших в землю домишек, стоящих на пыльных улицах в душных, сонных местечках… Сколько в них было униженности, тоски, сколько надежды хоть на капельку счастья… Словно выросшие в неволе пичужки пытались расправить крылья в тесной и темной клетке…

— Нет, это ужасно! — воскликнула моя жена. — Как я могу распоряжаться столькими судьбами!

И расплакалась прямо в прихожей, за неимением лучшего — на груди у сочувственно молчащей горничной. Всем нам хотелось заплакать вместе с ней. Господи, в какое мы время живем! Маленькая, невинная хитрость, которая обещала сберечь нам немного денег, вдруг заставила нас испытать такие угрызения совести, такую страшную силу власти над ближними… Что будет дальше с этими бедными, милыми, умными, юными и восторженными созданиями? Кто остановит эту лавину страдания, кто утолит это море печали?