Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы - [120]

Истина в том, что для Бенедека Шари была мучением — и не только мучением: еще и страхом. Его отношение к любви не было таким простым, как у прочих. Сильные, но подавленные страсти соседствовали в его душе с особенным, тайным страхом. Чем сильнее он вожделел к девушке, тем труднее ему было решиться прикоснуться к ней, но он со скрываемым от себя самого и тем более глубоким содроганьем — да, настоящим содроганьем — думал о том дне, когда это живое и теплое тело станет его собственностью. Близость пугала его, и, видимо, поэтому он терзался виной, оттягивая женитьбу: так или иначе, но в глубине души он благословлял это промедление и едва ли верил всерьез, что свадьба на самом деле состоится. Близость казалась ему чем-то наподобие смерти: каким-то завершающим событием, которое не начало, но конец всему. Ведь жизнь — тоже мука и сплошное усилие, однако все мы боимся смерти… Он боялся близости, как кончины, ведь и самый сильный не знает заранее, что остановит его, окажись он с глазу на глаз со смертью.

Весть о катастрофе не застала учителя врасплох. Он, по сути, всегда знал, что нечто подобное должно совершиться, что иначе этот узел не развязать. Все то, что некогда он чувствовал подсознательно, он теперь осознал в себе как реальность: он сел на берег озера в высокой и вечно чуть влажной траве, нимало не озабоченный тем, что может простудиться или испачкать одежду зелеными травяными разводами, — так заняло его мысли необычайное открытие! Да, он лгал, говоря о «внезапном несчастье», «трагической случайности», «болезненном ударе судьбы» и «крушении надежд»! Он с самого начала воспринял это событие как фатальную неизбежность и восстановление жизненного порядка. Да, это явилось для него радостью и облегчением, освобождением и отрешеньем от уз, и теперь ему самому стало совершенно ясно, что он считал себя каким-то мистическим образом причастным к смерти невесты, и поэтому не хотел, не смел говорить об этом с посторонними, что поэтому он, как виновник, прячется здесь, в горах, поэтому он не в состоянии глядеть в глаза никому из тех, кто знает о случившемся. Но при этом он не ощущал в себе укоров совести, ведь он заранее знал, что все должно было произойти именно так, как произошло. Он оглядывался на прошлое, как с того света, и в нем не было жалости к Шари точно так, как если бы он в самом деле убил ее, или погиб бы вместе с нею, или попросту сделал бы ее своей любовницей… Сейчас, здесь, на берегу опасного озера, в первозданной влажной траве, которая была самим сладострастьем, он наконец понял непротиворечивость древней истины, по которой любовь и смерть — одно загадочное целое или, по крайней мере, сестры… Любовь и смерть, радость и траур, раскрепощение и катастрофа, ужас и похоть — все словно бы слилось воедино в этой долине, и учитель сидел над бездной в каком-то дурмане, сидел, как тот, кто проник в страшную тайну бытия, где бросаются в объятья друг другу властные и непримиримые силы неизвестной мифологии.

Здесь, на озере, время словно замирало для него: он вдруг замечал, что уже смеркается, и ему надо, спотыкаясь и налетая на деревья, ощупью пробираться в сторону дома через страшные лесные дебри. Он весь дрожал в эту пору и часто сбивался с пути, хотя и обзавелся уже для своих прогулок карманным фонариком; истерзанный, перевозбужденный, с взбаламученной душой добирался до дома и всю ночь не мог заснуть, мучась нервной бессонницей. Прогулки на озеро стали для него как бы вредоносным наркотиком и отравляли его, как отравляет яд. Бенедек исхудал, его глаза странно блестели, взгляд порой рассеянно стекленел, учитель всегда теперь казался немного сонным и потерял аппетит. Иногда он вдруг соскакивал с места, как будто вспоминал о чем-то неотложном и это что-то требовало немедленно отправиться на Крошку-озеро шаткими, гипнотическими шагами. Продравшись сквозь заросли и увидев перед собой знакомую, уже очень знакомую картину, он бросался в траву и клал рядом книгу — какой-нибудь пустяковый роман, который везде можно купить за несколько филлеров. Но книга оставалась нераскрытой: он полулежал, вперив глаза в противоположный берег, пока в них не начинало рябить, и тогда с призрачной почти ясностью вырисовывался перед ним там, на другом конце озера, на фоне кустистых, пучками растущих тростников, коричневый нос узкой лодки, он видел длинные, рассекающие воду весла, и хотя вдали, перед буйными тростниковыми зарослями очертания расплывались, он отчетливо видел своими очень, впрочем, близорукими глазами еще и бледное женское тело, обнаженные руки и ноги, и яркое пятно красного купального трико. Виделись или угадывались там и другие человеческие фигуры, но он тотчас узнавал среди них свою, долго вглядывался в нее, стараясь поточнее различить силуэт, наконец глаза начинали слезиться от напряжения или налетал порыв ветра, — и лодка, вздрогнув, исчезала в скорбных волнах. Ветер на озере, как нарочно, обнаруживал себя только порывами, как внезапный озноб: впрочем, заросли тростников оставались неподвижными, хоть и склоняли понуро камышовые булавы и цветущие метелки. Как только эта неподвижность вновь вставала перед взором, снова обрисовывался нос лодки, и Бенедек заново представлял себе весь ход катастрофы до мельчайших подробностей, как мог бы воображать себе какую-нибудь страшную картину тот, кому страсть не дает покоя.