Калевала - [30]

Рассмотрев хорошенько невесту, сказала Локка. — Не напрасно пробегал конь — было кого ему доставить! Выходи из саней, красавица, — только детей на руках выносят, и только гордецы упрямятся. Пройди через метеный двор на крыльцо, ступи легкой ножкой в дом — давно он тебя дожидается: хочет пол, чтобы ты по нему прошлась, крыша ждет, когда ты под ней укроешься, радуются окна, что будешь ты сидеть под ними, тоскует ручка дверная о твоих перстах в колечках, видя тебя, ниже порог склоняется, ржет жеребенок — хочет из твоих рук сена, поджидает тебя корова, чтобы дала ты ей клевера, блеет ягненок — ждет от тебя сухарика…

Но был на дворе среди гостей один подслеповатый старичок, он так сказал Локке:

— Прежде чем невесту славить, приглядись, хозяйка: может, привез с собой жених красоту смолистых пней да стать дегтярной бочки? Может, получил он жену, как ворону на болоте, как птичье пугало на поле? Может, явилась она сюда без приданого и в сундуке у нее — одни длинноухие мыши?

— Ты сказал плохие речи, — ответила Локка, — о другой пусть так болтают, а не об этой деве! Невеста наша — лучше всех в округе: точно спелая брусничка, точно пташка-белошеечка на рябине. Ни в немецкой земле, ни в эстонской не сыщется такой красавицы — с таким сиянием во взоре, с такою величавою осанкой, с такою белизной молочных рук и с такой лебединой шеей! И не с пустыми пришла она сюда руками: привезла с собой тонкие простыни, мягкие подушки, платья и шубы, да и сукна у нее довольно! Так что речи твои однодневному щенку к лицу, а не тебе, старому.

И снова пригласила Локка в дом жениха с невестой.

— Была ты дома у отца хорошей дочкой, — сказала она красавице Похьолы, — так славься теперь при муже нам невесткой! Никогда не знай здесь заботы и гони печаль — ведь пришла ты с земли богатой в землю, что еще богаче, от достатка — к достатку большему. Здесь жернов тебе вертеть не нужно и не нужно толочь зерно в ступе — у нас вода пшеницу и рожь мелет, а посуду моют волны и морская пена!

Пригласила Локка и всех пришедших гостей в покои, и собралось их столько, сколько никогда еще не собиралось разом в этом доме, и все они были славны делами и родом. Ломились уже столы в доме хозяйки: стояло там мясо, лежали сиги и лососина, были пироги, пряники и ячменное пиво. Но нужна за столом к вину песня, и знали гости, что, как кукушке — кукование, как красильщице — крашение, как ткачество — девице, так и певцу пение — работа. Поэтому никто не заводил песни за столом раньше вековечного песнопевца Вяйнемёйнена, опоры вещих рун.

— Поют лапландские дети, объевшись грубого оленьего мяса, — сказал тогда Вяйнемёйнен, — поют они, выпив ковшик водицы и пожевав сосновой коры, поют, лежа на пепле костра, на черных очажных углях, — так отчего же не запеть нам за обильной едой, отведав ячменного напитка, под крышей крепкого дома, где найдется чистая постель для гостя?

И восславил тут песней Вяйнемёйнен хозяина, что воздвиг этот большой дом, за делом забывая на вырубке рукавицы и теряя в сучьях шапку, умываясь утром росой и причесываясь веткой, восславил хозяйку, что напекла для гостей пышных хлебов и пирогов, заставила стол свининой, лососиной и сметаной, изготовила для пива сладкий солод, мешая его в бане даже ночью, не страшась лесных зверей, восславил гостей — крепких стариков и резвых молодых, наряженных опрятно в белое, точно лес, где выпал иней…

Долго гуляли гости в щедром доме кузнеца Ильмаринена под чудные песни Вяйнемёйнена, и выдалась калевальская свадьба еще веселее и краше сариольской.

24. Лемминкяйнен едет незваным гостем на пир в Похьолу

Вскоре после того, как увидел Ахти в небе дым от костров, на которых варилось пиво в полночной Сариоле, отправился он со своего острова в бухту ставить подледные сети. Только прорубил Лемминкяйнен лунки, как услышал вдали топот коней и скрип множества полозьев по прибрежному льду. Понял он, в чем дело, и гнев охватил удалого Ахти: то едут в Похьолу гости на праздник, а от него скрыли хозяева северной земли весть о хмельном пире! Побледнел Лемминкяйнен, поник головой, и упали ему на лицо черные кудри. Бросив снасти на лед, отправился Островитянин к дому.

В родном жилище сказал Ахти своей старой матери, чтобы накормила она его в дорогу и истопила жаркую баню, где мог бы он вымыться, дабы предстать в красе героя. Тотчас собрала мать на стол, а жена Лемминкяйнена, саарская красотка Кюлликки, пошла готовить баню. Утолив голод и жажду, попарившись в бане, вернулся Ахти в дом, стройный и свежий, как сосна, умытая летним ливнем, и сказал матери:

Подай мне, матушка, лучшую рубашку и новый кафтан, чтобы был я видом не хуже прочих мужей.

— Куда собрался ты, сынок? — спросила его мать. — Не на охоту ли за рысью? Или решил загнать лося? Или настрелять белок?

— Нет, — ответил Лемминкяйнен, — не за рысью я иду, не за лосем и белками — собрался я на свадьбу в Похьолу, на тайком от меня затеянный пир, чтобы достойно погулять и покрасоваться на людях!

Стали тут отговаривать его и мать, и Кюлликки от этой затеи, чтобы не ездил он на свадьбу в Похьолу незваным.

Но так ответил им веселый Лемминкяйнен: