Калёные тропы - [3]
— Как только установится связь, Степан Андреевич, нужно будет потребовать срочной присылки огневых летучек, — говорил Буденный. — В шестой дивизии осталось по полсотне патронов на бойца, а в четвертой и того меньше.
— Слушаю, товарищ комкор. Будет исполнено. — Зотов звякнул шпорами и, раскрыв папку, спросил: — Разрешите доложить по текущим делам?.. Штаб фронта запрашивает потребность корпуса в красных офицерах. У нас пока таковых нет, и что они собой представляют, мы не знаем. — Он положил перед Буденным какую-то бумагу. — Если б знать, Семен Михайлович, что они за народ… — продолжал Зотов, так как Буденный молчал. — А то попадут мальчишки, с которыми только наплачешься. Я так думаю, что своими командирами лучше управимся.
— Тут пишут, что о потребности нужно сообщить на Петроградские кавалерийские курсы, — сказал Буденный, поднимая голову и откладывая бумагу.
— Так точно, на Петроградские.
— Да-а… — Семен Михайлович в раздумье выбил пальцами барабанную дробь. — Попробуем! — вдруг сказал он решительно. — Петроградские должны быть ребята хорошие.
Зотов вынул гребень, подержал его в руке и сунул в карман.
— Слушаю, — сказал он с некоторым неудовольствием. — На сколько человек будем писать, товарищ комкор?
— Возьмем пока пять человек, а там видно будет… Ну, что еще?
— Есть сообщение, товарищ комкор, банда неизвестного наименования произвела налет на тылы двенадцатой армии. Предполагают, что это Махно.
— Махно?
— Так точно. Они подошли под видом своих и начали бить из пулеметов в упор.
— Потери есть?
— Большие. Захватили дивизионный обоз, два орудия, перебита штабная команда.
Зотов замолчал и стал перебирать лежавшие в папке бумаги. За окнами слышались в густеющих сумерках слабые звуки дождя. По улице дребезжала подвода. Чей-то голос лениво покрикивал на шлепающих по грязи лошадей.
— Ничего, скоро мы и до Махно доберемся, — сказал Буденный, нахмурившись.
Дверь скрипнула. Прикрывая ладонью колеблющееся пламя воткнутой в бутылку свечи, без стука, как свой человек, тихо вошел Федя. Он поставил свечу на стол и так же тихо вышел из горницы.
На улице теперь были слышны переливающиеся звуки множества конских копыт.
Семен Михайлович встал из-за стола и подошел к окну. Во всю ширь раскисшей дороги двигались какие-то тени. Буденный пригляделся. На фоне мутневшей на горизонте светлой полосы неба мелькали темные силуэты всадников в бурках, косматых папахах, в шинелях, полушубках, брезентовых плащах и фуражках. В полумгле были видны молодые и пожилые, усатые, чубатые, суровые и веселые лица. Изредка проплывали знамена в чехлах и намокшие на дожде значки эскадронов.
— Четвертая дивизия подошла, — негромко сказал позади Буденного Зотов.
Семен Михайлович оглянулся.
— У тебя еще что-нибудь есть? — спросил он, кивнув на папку с бумагами.
— Вопросы все, — сказал Зотов. — Так что разрешите мне покуда итти?
— Подожди. Чай будем пить.
— У меня дела, товарищ комкор. Приказ надо писать.
— А-а… Ну, хорошо. Тогда иди.
Зотов надел фуражку, собрал бумаги и, по привычке слегка выворачивая ноги носками внутрь, с солидным достоинством вышел из горницы.
За дверью гудели голоса. Там, видно, набралось много народу.
Федя в третий раз подогревал самовар. Поминутно хлопала дверь, и к Буденному, звякая шпорами, проходили вооруженные люди.
— И чаю не дадут напиться Семену Михайловичу! — с досадой сказал Федя адъютанту Буденного, который только что вышел из горницы и торопливо надевал плащ, видимо собираясь куда-то итти.
Адъютант ничего не ответил и с озабоченным выражением на молодом, безусом лице поспешно вышел из хаты.
Семен Михайлович, поужинав, пил чай и с интересом слушал Лукича, который, сидя против него рядом с Федей и держа блюдце на растопыренных пальцах, рассказывал ему о турецких походах. Буденный всю мировую войну провел на Кавказском фронте и воевал в тех самых местах, где пятьдесят лет назад русская армия вела бои с Мухтар-пашой, штурмовала Карс и брала Эрзерум.
В ту минуту, когда Лукич рассказывал об отважном поступке полкового адъютанта Нижегородского драгунского полка, любимца солдат корнета[4] Забелина Сергея Алексеевича, который спас жизнь своему трубачу, в ставню постучали, и молодой низкий голос сказал под окном:
— Хозяин!.. Батя! Не спишь?
Старик оборвал свой рассказ на полуслове, изменился в лице и, поставив на стол недопитое блюдце, проговорил дрогнувшим от радости голосом:
— А ить это мой Степка! — Он искательно посмотрел на Буденного. — Семен Михайлович, дозвольте сынка позвать в куреня?
— Давай зови, Петр Лукич. Посмотрим, что у тебя за сынок! — весело сказал Буденный.
Старик с неожиданной для его возраста живостью вскочил с лавки и, позабыв закрыть за собой дверь, поспешно вышел из хаты.
— Ишь, как папаша сынку-то возрадовался! — сказал Федя.
Семен Михайлович улыбнулся. Он хорошо понимал, что происходит в душе старика, и с любопытством прислушивался к разговору и шуму шагов в сенях. Шаги приблизились. В открытых дверях остановился молодой казак огромного роста с небольшими золотистого отлива усами на красивом загорелом лице. Из-под красного околыша ухарски сдвинутой набок фуражки торчал заботливо расчесанный чуб. Казак был одет в туго перехваченный кавказским ремешком коротенький полушубок и синие, обшитые желтыми леями шаровары, заправленные в высокие сапоги. Поверх полушубка висели шашка и револьвер в изношенной кобуре. На левой стороне груди был приколот большой алый бант.
