Каленая соль - [26]

– И сыскал на блюде, – не растерявшись, подхватил знакомую притчу Кузьма, – калач да рыбу и учал ести, а сам молвит: «Тела Христова примите, источника бессмертного вкусите».

– И выбрал тать все из клети, – с насмешливым вызовом глядя прямо в глаза Кузьмы, продолжил высокий, – а сам опять же рече: «Чист сей дом и непорочен…»

Крестьянин хитровато сощурился, ожидая, что ему ответит незваный гость, который, как он видел, тоже был не лыком шит. Но Кузьма молчал. В напряженной тишине резко звякнули над головами мужиков вилы о вилы.

– Ладно, коли так, – наконец удрученно вздохнул Кузьма, – воля ваша. Все ж напрасно нас татями посчитали. Чай, едину ношу несем, едину государеву повинность…

– А ты поведай, кто у нас царь, – сердито крикнули из толпы. – Митрий або Шуйский?

– Судить можно всяко, – обернулся на голос Кузьма, – да покамест еще Москва стольный град. И где же быть царю?

– Царь тот орел, токмо бесперый да без клюва и когтей!

Частым горохом сыпанули дерзкие смешки. И вот уже вся толпа заколыхалась от смеха, кто-то разбойно свистнул, кто-то заулюлюкал. Построжал Кузьма, упрекнул:

– Не дело поносить свое для ради чужой корысти.

– И то правда, – словно бы поддержал его, а вышло, что съязвил, высокий. – Падет камень на горшок – худо горшку, падет горшок на камень – опять же худо горшку.

– Истинно, – закивали мужики-насмешники.

– К чему клонишь? – не уразумел Кузьма.

– А к тому, что царь царю рознь, а поборы едины.

– Пущай так, – согласно кивнул головой Кузьма. – Но неужто за отчу землю крепче будет радеть пришлый, чем свой?

– Куды уж! Да вот никак не угадам: кто свой, кто чужой. Все стронулося, одне мы на месте с прорехами своими.

– А земля и вера наша? – не отступал Кузьма. – Куды они подевалися? Тута они, при нас. За них и надобно держаться, за них и зорителям отпор дать.

– Так-то оно так, – сдвинул треух на затылок высокий.

– Эх, умна шея без головы, – не скрыл досады Кузьма и обратился к своим. – Поворачивай-ка оглобли, ребятушки!

– Погодь! – ухватил его за рукав высокий, – Мы тебе открылися, а ты, не чиняся, нам. По-людски и поладим. Погодь! – И через толпу углядев кого нужно, крикнул: – Эй, Микита, сколь у тебя было кошено?

– Кошено было, кошено, – согласно закивав головой, но хитря и потому не договаривая, отозвался здоровенный полнолицый мужик в новой шубе с повязанным пониже живота кушаком. – Ежели на заполосках, да на закраинах, да на пожнях-то…

– Не криви, – засмеялся высокий. – Чай, не обирают тебя. Сколь, по совести, накосил?

– Ежели, – снова начал, замявшись, Микита.

– Копен волоковых[Копна, которую можно было свезти на волокуше, то есть волоковая, равнялась примерно пяти пудам.] сколь? – как бы осердился высокий.

– Да копешек двадесять, – явно прибеднился мужик.

– Ай и лукав бес! А ты, Гришуха? – обратился высокий к другому мужику, мрачно сжимающему вилы.

– Поболе. Сам ведаешь.

– Смекай, каки у нас скрытники, – подморгнул высокий Кузьме. – Нипочем голыми руками не взяти. – И снова обернулся к мужикам: – Поделимся четвертиной, что ль?

– Алтына два с денежкой за копну положити надоть, – прикинул тороватый Микита.

– И три не грех. Самая ноне цена, по-божески, – встрял в разговор все еще бычившийся Гришуха.

– Эх, мужики, не на торгу, чай, – урезонил высокий загалдевших крестьян.

– Лошадку обозную за корма оставим, – пообещал Кузьма. – Добрая лошадка, хотя и поранена. С бою-у Павлова острога имали.

Толпой подошли к указанной Кузьмой лошадке и, осматривая ее, уже заспорили, кому она нужнее, никто не хотел уступать…

Когда обоз, плотно нагруженный сеном, готов был тронуться в обратный путь, высокий подошел к Кузьме.

– Не обессудь, мил человек. Надежи у нас ни на кого нету. Сами тут соборно правим. Воевода бы что повелел – наплевали бы. А гроза-то, чую, и нас не минует, зело уж повсюду разбойно. И держатися нам так до поры.

– До поры, – тяжело вздохнул Кузьма.

3

Стрелецкий голова Андрей Микулин уже запамятовал, когда не воевал. Схватки и побоища, резня и пальба, долгие переходы в ратном строю, которым не было счета в последние лета, ожесточили его сверх меры. Даже пришедшие с ним из Казани такие же бывалые служаки, как он, побаивались крутого срывистого нрава головы.

А выводило из себя Микулина то, что чем усердней он со своими стрельцами усмирял и подавлял смуту, тем боле разрасталась она, тем боле было измен и козней. И ладно бы грызлась меж собой знать – это еще можно уразуметь: многим не по нутру было покорствовать не истинному, прирожденному, из потомства Калиты царю-преемнику, а выборному, почитай что случайному, который такая же нелепица, как выборный отец или выборная мать. Но как уразуметь, что и худородные людишки нынче валом поперли на государевы устои и, пуще того, всякому полной воли захотелось? Это холопам-то! Рушится нерушимое, валится неприступное. Саблей и плетью укрощал непокорство Микулин и не мог укротить. Смутьяны множились, как стада, приходя с украин и являясь исподволь. Все сильнее распалялись гнев и ярость Микулина, пока его чувства не спеклись намертво в одно-единое – свирепую ненависть.

Многие неутешные досадные месяцы провел голова на гиблом волжском острове, где в трех верстах выше мятежной Астрахани Шереметев поставил острог, чтобы по-воеводски осмотрительно да укрепно подготовиться к приступу осаждаемого города. Но вышло так, что не астраханцы у них, а они у астраханцев оказались в капкане. И одолеть мятежников были не в силах, и уйти не могли. С муками пережили лютую зиму, таранные ветры которой сбивали с ног даже лошадей. Весна тоже не принесла отрады. На вялые вылазки стрельцов под городские стены мятежники отвечали сокрушительными налетами. Теснимых лиходеями утеклецов собралась в остроге тьма-тьмущая, одних купчишек только до полутора тысяч: давка, грязь, нужда, голод, мор. Само уж войско стало походить на скопище оборванцев.