Каленая соль - [21]

– Повинуюсь, повинуюсь, высокородные рыцари, – еще больше задрожал несчастный, надеясь, видно, найти себе защиту в полном смирении. – Перед вами всего-навсего ничтожная божья тварь: деток грамоте учу и тем скудный хлеб себе добываю.

– Ах писарчик! – презрительно скривился пан Меховецкий. – От мы зараз из тебя все чернила выпустим. Куда шел?

– Куда глаза глядят, пане. Нет у меня пристанища. Ютился я у попа Федора да не угодил ему, прогнал он меня.

– Нечисто дело, – глубокомысленно заметил, продолжая покачиваться, пан Зеретинский. – Как можно покровителю не угодить?

Писаришка замялся. Посеревшее личико его завлажнело от пота, мутная капля выкатилась из ноздри, черные глазенки воровато забегали.

– Отповядай! – гаркнул пан Меховецкий, берясь за рукоять сабли.

– Со… Согрешил я с попадьей, да на беду батюшка застиг нас, – пролепетал несчастный.

Представив любовные утехи этого заморыша с неохватной попадьей, пан Меховецкий и пан Зеретинский, преглянувшись, разом захохотали. Тучный и важный пан Меховецкий смеялся басовито и всхрапывая, словно в груди у него были кузнечные мехи; пухлые щеки его побагровели, глаза слезились. А пан Зеретинский скуляще подвывал ему, крысиные жесткие усы над бесцветным тонкогубым ртом растопорщились, и все его долговязое тело содрогалось, как в лихорадке. Несчастный тоже угодливо пытался выдавить из себя улыбку, не понимая, что в нем могло так развеселить суровых поляков.

– Да ты зух![Хват (польск.)] – отсмеявшись и утирая слезы, уже добродушно сказал пан Меховецкий. – Пожалуй, возьму тебя в пахолики.

– Не пристало такому доблестному воину пахоликом быть, он велькшей чести достоин, – все еще давясь смехом, молвил пан Зеретинский. – Гетманом его можно ставить.

– Езус Мария! – хлопнул себя по лбу от неожиданно пришедшей мысли пан Меховецкий, вглядываясь в съежившегося бродяжку. – Вот так фортуна! То ж сам царик Дмитриус москальский!

– Не може быть! – разыграл настоящее изумление пан Зеретинский.

– Он, Езус Мария, он! Мои очи меня не обманут! – вскричал, подмигивая приятелю, пан Меховецкий и тут же церемонно обратился к найденышу: – Пшепрашам[Прошу прощения (польск.)], ваша милость, не признал. Доверьтесь шляхетской чести, а мы уж поможем вам рассчитаться с москалями за все ваши обиды.

– Что вы, что вы, Панове, – отчаянно замахал руками чело-вечишка. – Как можно! Какой я царик?

– Нет уж, нас не омылич,[Не провести (польск.)] – сильно покачнувшись, погрозил ему пальцем пан Зеретинский.

И, подхватив сомлевшего от испуга бедолагу, лукавые паны двинулись дальше, еще не предполагая, чем обернется их шутка. Они так ловко продолжили свою игру в кругу стоящей на зимних квартирах в Могилеве наемной шляхты, что им поверили. Тем более многие здесь знали о близком знакомстве пана Меховецкого с самозванцем и даже помыслить не могли о подвохе. А пан Меховецкий, опрокидывая чарку за чаркой, со все большим жаром разглагольствовал о сказочных богатствах, которые ему довелось видеть в московском кремле, и этим распалял безденежное рыцарство, готовое тут же отправиться в новый поход за якобы неправедно свергнутым, случайно избежавшим лютой смерти и потому вынужденным скрываться Дмит-риусом.

Новоявленный самозванец теперь постоянно сидел в шумных застольях обочь пана Меховецкого – молчаливый, смурной и неприкаянный. Под непрерывный звон чарок и воинственные клики ему единожды только удалось улизнуть от разгулявшихся шляхтичей, но быстро спохватившийся пан Меховецкий настиг его и, поколотив, снова понудил играть тяготившую роль. Учителишка окончательно смирился со своей участью и вскоре, переодетый в парчовые одеяния, освоился и стал принимать почести как должное. Трусы, известно, самые ловкие лицедеи и пройдохи.

Молва о вновь обретенном Дмитрии мгновенно распространилась окрест, и в Могилев валом повалили казаки и крестьяне. В короткий срок собралось целое войско.

Чуя поживу, заволновались магнаты, недавно поддерживавшие Отрепьева. Из Польши и Литвы спешили на поддержку возникшему, как Феникс из пепла, царику посланные ими и не раз испытанные в набегах конные хоругви.

С великим трудом одолев Болотникова, Шуйский в полной растерянности оказался перед еще большей опасностью. И хоть первые стычки закончились поражением самозванца, его растущее войско упорно продвигалось к Москве. Встав в Тушине с помощью алчного панства, самозванец привлек на свою сторону уже десятки русских городов.

7

Серым смурым полднем Фотинка с Огарием приближались к валам Тушинского лагеря. Голодные лошади еле плелись, но седоки не подгоняли их, опасаясь проглядеть налетчиков или разбойных бродяг-шишей, от которых только уноси бог ноги. Однако им везло – никого не было вокруг. Дул несильный низовой ветер, поземка длинными белыми языками лениво переметала с дороги снег, редкие снежинки крутились над санями, пролетая мимо.

Впереди показалось что-то странное, вроде обдерганного снизу, взъерошенного стожка. Когда подъехали ближе, увидели, что стожок шевелится и на нем трепыхаются какие-то лохмотья. Лошади вдруг рванулись и, не будь начеку Огарий, сразу натянувший вожжи, свернули бы в сторону. Фотинка приподнялся в санях, и в то же мгновение весь стожок колыхнулся, и туча взлетевшего воронья зависла над ним. Фотинка с ужасом узрел безобразные останки скорчившегося человеческого тела, из спины которого торчало острие кола.