Калеб Уильямс - [138]

, – и там она не была в безопасности от своего обагренного кровью врага. Фокленд! Не отпрыск ли ты этих тиранов, верно сохранивший в себе их черты? Неужели целый мир и все его страны не существуют для твоей беспомощной, безобидной жертвы?

ТРЕПЕЩИ!

Тираны трепетали, окруженные целыми армиями своих янычар![65] Что может спасти тебя от моей ярости? Нет, я не стану пускать в ход кинжалы! Я расскажу повесть! Я покажу тебя миру таким, каков ты есть! И все люди на земле признают мою правду! Уж не вообразил ли ты, что я совсем бессловесен, – просто червь, устроенный так, что он может испытывать боль, но не гнев? Неужели ты вообразил, что можно, не подвергаясь опасности, причинять мне муки, как бы ни были они велики, и несчастья, как бы ни были они ужасны? Неужели ты решил, что я бессилен, слабоумен, близок к идиотизму и не обладаю ни разумом, чтобы задумать твою гибель, ни решимостью, чтобы осуществить ее?

Я расскажу повесть. Правосудие страны должно услышать меня. Смятение стихий во всей вселенной не остановит меня. Я буду говорить голосом более страшным, чем громовые раскаты. Кто может подумать, что я говорю из корыстных побуждений? Я уже больше не под судом! Теперь никто не заподозрит, будто я стараюсь отвести от себя уголовное обвинение, переложив его на обвинителя. Стану ли я жалеть о гибели, которая поразит тебя? Слишком долго был я мягкосердечен и терпелив! Какие выгоды проистекли для меня из этого неуместного милосердия? Не было бедствия, которое ты постыдился бы наслать на меня! И я не хочу больше быть щепетильней тебя. Ты не давал пощады, и тебе пощады не будет! Я должен быть спокоен, смел, как лев, но хладнокровен.

Эта минута чревата грядущим. Я знаю, что восторжествую и раздавлю своего якобы всемогущего противника. Но если б даже было иначе, по крайней мере он не будет знать одни удачи. Его слава не будет бессмертна, как ему мечтается. Эти страницы сохранят истину. Придет день – они будут обнародованы, и тогда мир рассудит нас обоих.

Памятуя об этом, я умру не совсем безутешным. Нельзя терпеть, чтобы ложь и тирания царили вечно.

Как бессильны все предосторожности человека перед вечными и неизменными законами духовного мира! Фокленд возводил на меня гнусные обвинения. Он гнал меня из города в город. Он стянул вокруг меня кольцом свои силы, чтобы я не мог уйти. Он держал сыщиков, следивших за каждым моим шагом. Он может изгнать меня за пределы мира. Напрасно! Этим орудием – маленьким пером – я разрушу все его козни. Я нанесу ему смертельный удар в то самое место, которое он заботливей всего охранял!

Коллинз! Я обращаюсь теперь к вам. Я согласился, чтобы вы не оказывали мне помощи в моем теперешнем ужасном положении. Я готов скорее умереть, чем сделать что-нибудь такое, что может повредить вашему спокойствию. Но не забывайте: вы все-таки мой отец! Заклинаю вас той любовью, с которой вы когда-то относились ко мне, теми благодеяниями, которые вы мне оказывали, той привязанностью и нежностью к вам, которые теперь переполняют мою душу, моей невиновностью, – ибо, если б это были даже последние слова, написанные мной, я умру, вопия о своей невиновности. Заклинаю вас всем, что священно и дорого вашей душе, – выслушайте мою последнюю просьбу! Сберегите эти листы от уничтожения – и от Фокленда! Это все, о чем я прошу. Я позаботился о безопасном способе передачи их в ваше распоряжение. И я питаю твердую уверенность, которой не позволю лишить себя, что в один прекрасный день они найдут дорогу к читателю.

Мои дрожащие пальцы не выпускают пера. Не оставил ли я чего-нибудь недосказанным? Содержимое рокового сундука, с которого начались все мои несчастья, мне так и не удалось установить. Когда-то я думал, что он скрывает в себе какие-нибудь орудия убийства или предметы, связанные с гибелью несчастного Тиррела. Теперь я убежден, что тайна, в нем заключенная, не что иное, как рукопись правдивого повествования об этом событии и сопутствующих ему обстоятельствах, написанная мистером Фоклендом и сохраненная им на худой конец, чтобы, если по какому-нибудь непредвиденному обстоятельству его преступление было бы раскрыто, она способствовала бы восстановлению его погибшей репутации. Впрочем, верно или ошибочно такое предположение – это несущественно. Если Фокленд никогда не будет уличен перед всем миром, его повествование, по всей вероятности, никогда не увидит света. В таком случае этот мой рассказ может вполне заменить его.

Не знаю, что вызывает во мне такую торжественность. У меня есть тайное предчувствие, что мне больше никогда не придется сдерживать себя. Если удастся то, что я теперь замыслил против Фокленда, мои предосторожности относительно судьбы этих бумаг станут излишними, мне больше не будет надобности прибегать к уловкам и хитростям. Но если я потерплю неудачу, тогда окажется, что эти предосторожности были мудро применены.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Все кончено. Я привел свой замысел в исполнение. Мое положение совершенно изменилось. Сейчас я сажусь, чтобы описать происшедшее. В течение многих недель после того, как завершилось это страшное дело, дух мой был в слишком возбужденном состоянии, чтобы я мог писать. Теперь, мне кажется, я сумею привести свои мысли в порядок, достаточный для той цели, которую я перед собой поставил.