Какукавка - [4]

У Софьи Андреевны брови поползли на лоб. Толстой, отшатнувшись обратно к столу, сгреб с него пресс-папье и с размаху запустил им в посетителя. Однако тот ловко увернулся, и увесистая штуковина влетела в застекленную дверцу старого книжного шкафа. Взвизгнув под аккомпанемент звона бьющегося стекла, Софья Андреевна метнулась прочь из кабинета.

— Спокойно, — гость уронил свою странную котомку и вытянул руки ладонями вперед на манер психиатров из штатовских триллеров. — Лев Николаевич, вы находитесь среди любящих вас людей… Вы — зеркало русской революции… Все под контролем… А я, пожалуй, пойду…

Он проворно метнулся к двери вслед за хозяйкой, но граф с неожиданной прытью преодолел пару разделявших их шагов и ухватил очкарика за воротник.

— Врешь! — гаркнул он. — Теперь уж никуда! Он отшвырнул юношу в сторону, запер дверь и сунул ключ в широкий карман своей холщовой кофты.

— А теперь говори. Кем подослан? — брови графа нависли так, что глаз не стало видно совсем.

— Никем, — замотал головой перепуганный юноша. — Честное слово!..

— Нечто бесовское видится мне в этом лице, — ткнув указательным пальцем в гостя, сказал граф тихо, словно бы самому себе, — такие вот и в царя стреляют… — А затем повысил голос: — Что в мешке?!

— Кни-и-ги… — протянул очкарик и всхлипнул.

— Книги, говоришь? — Толстой потрогал котомку босой ногой. — И то правда. Книги. Ладно. Книжный человек — не столь опасный. Вся сила у него в чтение уходит… Да не хнычь ты, — осадил он гостя покровительственно. — Зла не сделаю. Давай-ка садись, в ногах правды нет. — Лев Николаевич указал незваному пришельцу на табурет. — Садись.

Тот, опасливо поглядывая на графа, наклонился, протянул руку и поднял пакет. Затем, прижав его руками к животу, уселся на предложенное хозяином место.

— Итак… — сказал Толстой и, повернув кресло, уселся с очкариком лицом к лицу. Брови графа приподнялись, и голубые глазки сверлами вонзились в незваного гостя. — Отставим распрю. С чем пожаловал?

Юноша глянул на часы, и на лице его мелькнула надежда. Что не укрылось и от графского взгляда.

— Я, знаете ли, хотел вам сказать, Лев Николаевич, что очень ценю ваше творчество. «Войну и мир» читал и перечитывал, а встреча Болконского с дубом вообще моя любимая сцена… Ваши религиозно-эстетические воззрения…

— Ты мне зубы не заговаривай! — осадил его Толстой. — Кто такой, откуда взялся?! Ну-ка, дай свои книги, посмотрим, что за глупости ты читаешь…

Граф потянулся, вырвал пакет из рук посетителя и выудил из него том. Гость понял, что ему не отвертеться. Он вздохнул и признался:

— Я — пришелец из будущего. Из двадцать первого века.

Толстой тем временем перелистнул обложку и уставился на дату издания:

— Это что, фокус какой-то типографский?

— Это не фокус, — обреченно помотал головой юноша и повторил. — Я из будущего. — Он снова глянул на часы. Ровно через двадцать… Нет, через двадцать две минуты я исчезну. Так что не теряйте времени, граф, спрашивайте. А когда исчезну, убедитесь, что я не врал.

— Ладно, — кивнул Толстой. — Мужики говорят, «все минется, одна правда останется»… Если ты из двадцать первого века сюда прибыл, то почему ко мне? Что обо мне знаешь?

— Вы — великий русский писатель, я вас в университете изучаю. Вот в этой как раз книге, — указал пришелец на том в руках графа, — все про вас написано. Дайте-ка.

Он бесцеремонно выхватил том из рук графа, торопливо полистал и прочел:

— «Лев Николаевич Толстой, граф, русский писатель, родился в деревне Ясная Поляна девятого сентября тысяча восемьсот двадцать восьмого года (по старому стилю), умер на станции Астапово Рязано-Уральской железной дороги десятого ноября тысяча девятьсот десятого года…»

— Отчего умер? — глухо прервал его граф.

— Сейча-ас… — диковинный посетитель снова полистал книгу. — Ага. Вот. «Последние годы жизни Толстой провел в Ясной Поляне в непрестанных душевных страданиях, в атмосфере интриг и раздоров между толстовцами с одной стороны и Софьей Андреевной Толстой — с другой. Пытаясь привести свой образ жизни в согласие с убеждениями и тяготясь бытом помещичьей усадьбы, тайно ушел из Ясной Поляны, по дороге простудился и скончался…»

— Значит, все-таки ушел… — тяжело покачал головой Толстой и как будто бы сразу осунулся. — Поздненько, поздненько решился… Ну и что же знают обо мне в двадцать первом столетии? Что это за книжонка-то у тебя?

— «История русской литературы. Конец XIX — начало XX века». Вас в нашем времени почитают за величайшего русского писателя. Да что там русского? Мирового! — юноша, приходя в себя, хитро глянул на графа. — Но лучше бы вы после «Войны и мира» уже не писали ничего…

— Почему это?

— А вот… — он поискал глазами, нашел и прочел: «Книга „Война и мир“ стала уникальным явлением в русской и мировой литературе, сочетающим глубину и сокровенность…»

— Это я и без тебя знаю, — перебил Толстой. — Что там дальше-то? Что про «Каренину»?

— Сейчас, сейчас… «Духом скорбного раздумья, безрадостного взгляда на современность веет от романа „Анна Каренина“… Здесь сузились эпические горизонты, меньше той простоты и ясности душевных движений, что были свойственны героям „Войны и мира“… Та-ак, и вот еще: „Анна Каренина“ остропроблемное произведение, насыщенное приметами времени, вплоть до газетной „злобы дня“, подобно написанным в ту же пору романам Тургенева и Достоевского…»