Какая-то станция - [25]

Вася быстренько разделся и юркнул в постель, отвернулся лицом к стене.

Думал, что как только ляжет, так уснет, но уснуть не мог. Перед глазами стояла темная комната, слышался прерывистый шепот Фроси, руки все еще чувствовали, помнили ее горячее тело, его тяжесть. И никак не проходило ощущение какой-то вины перед нею, а в чем вина, объяснить не мог.

Он слышал, как старшина и директор молча чокнулись алюминиевыми кружками, выпили и сочно закусили головкой лука.

— Умаялся, — с усмешкой в голосе сказал директор.

— Спит, — согласился Суптеля. — Салажонок еще совсем.

— Юнец-юнец, а к Фроське поперся.

— Она сама его повела.

— Сама не сама, а пошел, — стоял на своем директор. — Наш брат всегда так, это уж в крови. Вроде бы весь резон к одной идти, а идешь к другой. Ему вон к Тоньке надо было — уши морозить, а он к Фроське — в тепло.

Они помолчали, и в этом молчании Вася уловил, что думают они сейчас совсем не о нем.

— Понимаешь, комиссар она у меня, — вздохнул директор — я командир, а она комиссар. Когда надо баб поднять, она подымает. Вот тогда, на воскресник, она по домам ходила, по-бабьи, по-своему с ними поговорила — и пришли. Дай прикурю.

Вася услышал, как директор, шумно чмокая губами, прикуривает и глубоко затягивается махорочным дымом.

— Вот, — снова сказал он. — Первое — это комиссар. А теперь второе. Почему комиссар? Она беспартийная. Отвечаю. Потому что святая она. Да! Не таращь глаза. Святая. На нее бабы, как на божничку, молятся. Они из-за ее чистоты сами чистые ходят. Это понимать надо. Ежели она сейчас оплошает, коллектив весь рассыплется. А это на фронте отразится. Это дело государственной важности. Вот какая диспозиция. Директор помолчал, слышно было, как он курит.

— В женском деле она кремень. Я знаю. Но ведь, как говорится, и на старуху бывает проруха. А она, какая старуха, ей двадцать шесть. Опять же баба. Женщина-женщина, а все баба. Живая. И вдова. Ждать некого, изменять некому. Похоронку еще в сорок первом получила. И за все эти годы — ни-ни. Кремень. — Директор вздохнул. — А тут вижу, сдает позиции. И я ее понимаю, жалею, и опять же — позиции сдавать нельзя. Вот какой коленкор. Тут как в обороне, знаешь, один дрогнул, побежал, и другой кинулся за ним. Понимаешь?

Суптеля не отвечал.

— И третье. Такие женщины, как она, позарез народу нужны. Это вопрос государственной важности. Я тут гляжу не только на нее, а на весь наш поселок, на весь народ. Ты чего молчишь? Не согласен?

— Согласен, — глухо сказал Суптеля. — Скажи, а ты случайно не влюблен в нее?

Директор крякнул, молча чокнулся кружкой, выпил и сказал:

— В яблочко угадал. Всю жизнь. С парней еще.

— Так я и подумал. А чего ж не женился, если с парней еще?

— Насильно мил не будешь. Слыхал такую пословицу?

— Слыхал.

Помолчали. Директор опять заговорил:

— Вышла она за моего дружка закадычного. Парень был орел! Под Ленинградом погиб. С той поры заледенела она, а тут вижу, оттаивает. И радостно за нее, и страшно. Вот боюсь, как отец, боюсь. Понимаешь?

— Понимаю.

— Ни черта ты не понимаешь! — зло сказал директор.

— Это почему? — удивился Суптеля.

— А потому, что я на твоем месте взял бы да и женился на ней.

Вася услышал, как старшина встал из-за стола и полез в сундук, где хранился спирт в бутыли.

— Вру я, — вдруг сказал директор. — Вру, что, как отец, беспокоюсь. Люблю я ее. До сих пор люблю. Понимаешь? И жена об этом знает, и она, Клава, да и весь поселок знает. Я ведь с горя женился, когда она замуж за дружка моего вышла. Пил, буянил, по бабам ходил. Все думал — вытравлю из сердца! Ну, с женой на этой почве разлад семейный. Тоже, если подумать, изломал я ей жизнь. И так кинешь, и эдак — все клин. А она детей любит.

— Клава?

— Нет, жена. Детей у нас нету. Говорят, от нелюбимой не рожаются.

— Рожаются.

— А у нас вот нету.

Вася вспомнил, что не один раз видел жену директора у тети Нюры, то оладушек принесет, то сахарку. Видел, как она на улице вытирала Митьке нос, приговаривая: «Сиротиночка ты моя, несмышленыш». Подвязала ему тесемки у шапки и, помахав рукой, ушла.

Старшина налил в кружки, чокнулись, выпили.

— Мысль какую-то я потерял, — сказал директор. — О чем я говорил?

— О жене.

— Нет, это я помню. Я о Клаве что-то важное хотел сказать. Да, вспомнил. Если бы ты на ней женился, я бы сплясал на вашей свадьбе, самый веселый человек бы был. Ей-бо! Потому как знаю, что любит она тебя. А раз уж полюбила, то навек. — Голос его окреп. — А шутки шутковать не позволю. Даже против ее воли. Понял?

Суптеля не ответил.

— Ну, что-то я совсем отрезвел, — сказал директор. — И пить уж хватит.

А Вася вдруг вспомнил, как с неделю назад послал его старшина в контору и как, открывая дверь, он услышал слова Клавы: «А ты мне не указчик, Иван, не указчик. Ты по работе начальник, а в бабьем деле я сама разберусь, сама себе хозяйка».

— Ну, говорил ты целый вечер, — услышал Вася слова Суптели. — Теперь меня послушай…

Но что должен был послушать директор, Вася так и не узнал. Он больше не мог бороться со сном и с блаженной расслабленностью провалился в темную теплую яму.

В тот день Вася, как всегда, стоял на шланг-сигнале. Суптеля сидел на телефоне, а Андрей был под водой.