Какая-то станция - [14]

Зябко вздрагивая после тепла и стараясь пересилить вьюгу, Андрей крикнул Васе, шагавшему за ним:

— Не очень-то бабы бегут в контору. Ни одной не видать.

Но контора была битком набита женщинами.

— Силов больше нету, — надрывным голосом говорила директору женщина с бледным измученным лицом. — В кои-то веки один выходной выпал, и тот отбираешь.

— Я не неволю. — Директор прикладывал к груди руки. — Я прошу, товарищи женщины. Пришел приказ — дать к концу месяца шестьсот пятьдесят заготовок сверх плана. Если сегодня коротыши не подвезем, сорвем военный заказ. Без дороги трактор не пойдет. Дорога нужна. А после обеда будет трактор.

— Силов нету, — стояла на своем женщина.

— Надо, Глаша, — сказала Клава. Даже в латаной телогрейке, в бумазейных шароварах, заправленных в подшитые валенки, и в старой шали она выделялась среди женщин опрятностью и спокойной уверенностью. — Кто ж, кроме нас, сделает.

— Да чего вы меня уговариваете! — в сердцах ответила женщина, — Что я, не понимаю — хуже других? Силов, говорю, нету. И дома как в сарае, ребятишки без призору, стирка накопилась.

— Передышки бы хоть денек! — звонко поддержала женщину Фрося.

— А когда ты рожала, тебе передышка была? — спросила Клава.

— Чего? — оторопела Фрося.

— При родах, говорю, отдыха нету. Чем больше поднатужишься, тем быстрее. Так и тут.

— Ну, ты скажешь! — смущенно отмахнулась Фрося и покосилась на водолазов, хотела что-то сказать, но ее перебил голос диктора по радио: «Говорит Москва! Говорит Москва! Приказ Верховного Главнокомандующего!»

Все повернули головы к стене, на которой висела черная бумажная тарелка репродуктора, и замерли. Диктор говорил о том, что семнадцатого февраля 2-й Украинский фронт ликвидировал окруженную Корсунь-Шевченковскую группировку противника и в результате ожесточенных боев немецко-фашистские войска потеряли пятьдесят пять тысяч убитыми. Восемнадцать тысяч взято в плен, и захвачены огромные трофеи.

Вася смотрел на женщин, жадно, строго и внимательно слушавших приказ Верховного Главнокомандующего, и понимал, что все они сейчас думают о своих мужьях, сыновьях, братьях и молят бога, чтоб остались живы они там, на фронте. А диктор победным голосом перечислял фамилии генералов, чьи войска особо отличились, и что этим войскам присваивается почетное звание «Корсуньских», и что сегодня, восемнадцатого февраля сего года, в ознаменование этой победы, будет произведен салют в столице нашей Родины — Москве.

Когда смолкло радио, в глубокой тишине раздался хрипловатый от волнения голос директора:

— Теперь уж и граница близко. Поди, закончим летом войну, а?

Он обвел всех вопрошающим взглядом. Ему никто не ответил.

— Ну что ж, товарищи женщины! — весело сказал он. — Давайте на воскресник. Слыхали, как наши их? И мы тут тоже не подведем, по-гвардейски чтоб!

— Господи, хоть бы вернулся, — сказала та самая женщина, которая говорила, что «силов нету». — Хоть какой, без рук, без ног, лишь бы вернулся.

И столько было тоски и боли в ее голосе, что все невольно посмотрели на нее.

— Он где у тебя, на каком? — спросил директор.

— На 1-м Белорусском.

— Значит, это не он. Это — 2-й Украинский.

— Кузнец же вон — ничего, работает, а без ног, — продолжала, как бы сама с собой говоря, женщина. — У Марины муж в госпитале, без руки. Ну и что! Главное — живой!

— Вернутся, вернутся наши мужья, — сказала Клава. — Не всех убивают. А чтоб скорее вернулись, нам надо дорогу чистить и бревна вывозить, — твердо закончила она и первой пошла на выход. За ней жена директора и Дарья.

Надо было расчистить дорогу на открытом месте, где гулял на свободе ветер. Встали по два человека в ряд и начали. Забеленные снегом фигуры порою совсем скрывались в метели. Впереди пробивались Суптеля и Леха.

— Мы забойщики! — крикнул Леха. — Как в шахте. А вы отвальщики.

Пурга совсем озверела, рвала и метала со всех сторон. Половина работы шла впустую. Только расчищали участок дороги, как его начинало заносить. Но упорство людей было сильнее вьюги. Они шли как в атаку, как те, кто окружил Корсунь-Шевченковский котел. Вася был весь мокрый, но темпа не сбавлял, а даже, наоборот, все увереннее и ожесточенней становились его движения. И все вокруг него работали как черти. Азарт работы захватил Васю, и он старался изо всех сил. Наши на фронте побеждают, неужели они здесь не могут? Когда Васе выпадало быть «забойщиком», он чувствовал себя солдатом, поднявшимся в атаку. Яростно и весело рубил он лопатой слежавшийся снег на куски, подхватывал их и бросал. Он не обращал внимания на снежную крупу, что била ему в лицо, попадала за шиворот распахнутого от жары полушубка.

Он работал в каком-то радостном и ожесточенно-веселом запале. От него валил пар. Ему уже несколько раз предлагали смениться с «забойщиков», но он отказывался и до тех пор врубался в снежную стену, пока его не оттолкнули.

— Черт бешеный, загонишь себя! — крикнул с веселой озверелостью Леха.

Сердце от напряжения колотилось где-то в горле, ноги дрожали, но руки были легкими и сильными и просили работы. Вася стоял и улыбался. Они видел вокруг веселых и азартных людей. Ого, выше человеческого роста пробили они в этих сугробах траншею. А рассвет еще не наступил, еще было рано.