Как я стал маринистом - [8]

В Ленинград Александр Иванович прилетел самолетом с деньгами в кармане. Первым делом он извлек из тайника запрятанный партийный билет, и когда мы с ним встретились, он был уже восстановлен в партии и работал на одном из ленинградских заводов. Но замалчивание подвигов Маринеско продолжалось по-прежнему, и даже на заводе лишь немногие знали, что рядом с ними работает один из самых замечательных героев Великой Отечественной войны, подводный ас, имя которого со страхом и почтением упоминается в военных мемуарах бывших гитлеровцев.

Александр Иванович умер от рака, едва дожив до пятидесяти лет. Лишь за несколько месяцев до смерти Маринеско мгла над его именем начала рассеиваться. Он так и не вкусил заслуженной славы, но его беззлобная душа жаждала не славы, а справедливости, и надежда на то, что справедливость будет наконец восстановлена, не оставляла его до последних минут.

Маринеско был человеком редкой скромности и до наивности правдивым, я сразу поверил его исповеди, да он и не сумел бы ее выдумать. Характер у него, что и говорить, был не из легких - азартный, импульсивный, трудно мирившийся с преградами. Среди подводников не редкость встретить подлинную отвагу, но у Маринеско помимо военной отваги было еще одно прекрасное и беспокойное качество, которое другой Александр Иванович - Куприн - очень хорошо назвал "душевной небоязнью". Маринеско был решительно неспособен кого-нибудь или чего-нибудь бояться. Это сквозило даже в его взгляде и порядком раздражало некоторых начальников, живущих по формуле "раз не боится - значит, не уважает". Я убежден, что придет время, когда Маринеско будет воздано должное и рано или поздно найдется применение тем торопливым записям, которые я сделал по памяти сразу же после нашей кронштадтской встречи. В частности, мне удалось довольно точно записать рассказ Александра Ивановича об его новогоднем загуле в Турку - это почти законченная трагикомическая новелла, быть может несколько рискованная на сугубо ведомственный взгляд, но зато необычайно наглядно свидетельствующая о том, что крупный человеческий характер и в своих срывах остается крупным, а мелкие люди мелочны даже в своем понимании добродетели.

Теперь я много раздумываю о Маринеско и людях его склада, но тогда, повторяю, я не сумел в нем разобраться. Причину этого я вижу не только в моей тогдашней неопытности, но и в избирательности сознания - в ту пору мое воображение занимали командиры другого типа.

Особое место среди балтийских подводных лодок занимала "Б-2", более известная под именем "Пантера". "Пантера", построенная еще до первой мировой войны известным русским кораблестроителем Джевецким, была старейшей лодкой на бригаде, и, несмотря на то, что за свою долгую жизнь она не раз подвергалась модернизации, справедливо считалась устаревшей. В летнюю кампанию 1941 года "Пантеру", несмотря на настойчивую инициативу, проявленную ее командиром Израилем Адольфовичем Быховским и всем экипажем корабля, на позицию не выпустили. Пантеровцы переживали это драматически, они образцово провели зимний ремонт механизмов, отлично стреляли по фашистским самолетам и изощрялись во всякого рода проектах, долженствовавших вернуть "Пантере" положение боевого корабля первой линии и воспрепятствовать ее разоружению. На "Пантере", больше чем на какой-нибудь другой лодке, был силен дух традиции, пантеровцы гордились историческим прошлым своего корабля, свято соблюдали корабельные даты, хранили память о "старичках" корабля, среди которых были такие выдающиеся люди, как бывший штурман, а ныне ученый с мировым именем академик Аксель Иванович Берг. Все это мне очень нравилось, и, когда лодка стояла на приколе у б.Сампсониевского моста (команда жила на берегу), я часто бывал на "Пантере". Хорошо знали "Пантеру" и другие балтийские литераторы, в частности Всеволод Вишневский и Всеволод Азаров, и когда, годом позже, мы втроем писали текст героической музыкальной комедии "Раскинулось море широко", то, изображая маленький, но дружный коллектив связного катера "СК-13", томящийся в чаянии "настоящего дела", мы не могли не вспомнить "Пантеру".

В ноябре 1941 года при Политуправлении флота была создана "оперативная группа писателей", объединившая значительную часть служивших ранее в различных соединениях и частях балтийских литераторов. Инициатором создания опергруппы был Всеволод Вишневский, он же был ее бессменным руководителем вплоть до осени 1943 года, когда изменившийся характер войны потребовал вновь рассредоточить литераторские силы. Расставаться с подводниками было грустно, но переход в опергруппу открывал заманчивые возможности. Во-первых, расширить свои представления о воюющем флоте, побывать на переднем крае обороны, а летом выйти с малыми кораблями в Финский залив и дальше в Балтику. И во-вторых, дать выход накопившимся впечатлениям.

В обязанности опергруппы входило поставлять литературный материал для пресс-бюро Пубалта, газеты "Красный Балтийский флот" и флотских радиопередач. Материалы эти по размеру не должны были превышать четверти печатного листа; так появились на свет мои "Рассказы о подводниках" маленькие новеллы, построенные на наблюденных мною или рассказанных мне действительных событиях; степень художественного обобщения была в них очень невысока, образы мало чем отличались от своих прообразов и именно поэтому оказывались тусклее их, в общем, это были вполне ученические опусы. Тем не менее они печатались и передавались в эфир, некоторые из них увез с собой в Москву заглянувший ко мне на "Иртыш" А.А.Фадеев. Вскоре я получил от него толстый пакет со свежими номерами центральных газет, в которых были напечатаны три моих рассказа. В сопроводительном письме, серьезном и шутливом, Фадеев писал, что счел полезным для дела и для меня опубликовать рассказы в центральной печати, но тут же недвусмысленно давал мне понять, сколь далеки мои рассказы от настоящей художественной прозы. Веселое и умное это письмо, к сожалению, погибло при прямом попадании бомбы в здание Военно-морской академии, где в то время помещались Пубалт и наша группа. Относительно лучшим рассказом Фадеев считал "Трассирующие звезды", напечатанный по его рекомендации в "Литературе и искусстве", вероятно, он был прав, но в моей литературной судьбе гораздо большую роль сыграл другой, более слабый рассказ "Я держу мой флаг". В этой беглой зарисовке, недалеко ушедшей от обычной газетной корреспонденции, шла речь о некой вмерзшей в лед подводной лодке и об упрямом капитан-лейтенанте, не желающем отступать перед трудностями ремонта в осажденном Ленинграде. Рассказ был тем семечком, из которого проросли осуществленный двумя годами позднее замысел драмы "Офицер флота" и впоследствии, спустя много лет, - роман "Дом и корабль".