Как я любил тебя - [17]

— Что такое? Что стряслось?

Музыка смолкла. Музыканты попрятались за спины гостей.

Парни наваливаются на ворота. Ворота не поддаются — снег мешает.

— А ну, ребята, дружней! — кричит Авендря. — Ломай ворота!

— Зачем ломать? Человеку добро портить? — возмущается Гаджиу Чоб. — Лучше с петель снимем.

— Тебе что? Его добра жалко? Он нам гулянку испортил! Ломай, ломай, ребята.

Нене Михалаке останавливает вконец обессилевших волов у самых заваленных снегом ворот. Маричика сидит на бороне, не шелохнется, маленькая-премаленькая, да ее и не видно из-под снега.

— Будет вам перекоряться! — кричит жених. — Подмогните, мужики, с петель ворота сымем.

За ворота берутся Авендря и Чоб. На помощь им спешат и другие парни. Мой брат Ион по обыкновению не торопится. Он останавливается, подзадоривает нене Пашола: давай, мол, давай, а тот, подбоченившись, отвечает:

— Хватит, наломался! У меня эта свадьба во где сидит. Сыт по горло.

Жених, обложив его почем зря, пыхтя, присоединяется к парням, и они сообща снимают ворота с петель. Михалаке трогает с места волов.

— Ну, ну, проклятущие! Пошли!..

Волы с бороной еле-еле протискиваются во двор и останавливаются прямо перед крыльцом. Следом вваливаются и гости. Маричика сидит на бороне, занесенная снегом и неподвижная.

— Ох, что сейчас будет!.. — шипит мне в ухо Веве.

Стэнике проталкивается сквозь толпу. Останавливается перед тестем, тещей и шуринами. Глазки-щелочки косят, усы подергиваются, губы тоже подергиваются.

Тесть очумело смотрит на него и спрашивает:

— Это что за тарарам, зятек?

— Тарарам? Будто ты не понимаешь? Я тебе, тестюшка, дочку привез. По нашему старинному обычаю — на бороне, теперь уж ты ею распоряжайся.

Ветуй молчит, будто все слова на свете позабыл. Молчит теща. Молчат и братья невесты, только тупо глаза таращат.

Стэнике продолжает:

— Девка твоя, тестюшка, порченая. Баба она по всем статьям!

Теща икнула. Братья невесты еще пуще глаза вытаращили. А Маричика так и сидит, не шевелясь, никто к ней не кинулся, никто не взял ее под руки, в дом, в тепло не отвел. Тесть малость очухался, пришел в себя, почесал в затылке, да вдруг как повернется, как схватит жену за косу и ну честить ее такой отборной руганью, что у нас волосы на голове зашевелились. Бил он ее, пинал, ногами топтал, из конца в конец двора волоком по снегу волочил. Хорошо еще, что снег мягкий. На дочку он и не глянул.

А Маричика на бороне сидела. Съежившись. В снегу по макушку. Молча. Стэнике встал около нее с дубинкой. Чтобы никто не смел и близко к ней подойти. Мол, он ее на борону посадил, он ее с бороны и снимет. А братья невесты на крыльце стоят. Как ни в чем не бывало: один зевнет, другой потянется. Им хоть бы что!

А мы-то? Мы-то здесь зачем? Мы-то что тут делаем? Нам-то зачем глаза пялить? Ох, до чего я устал, сил моих больше нет — молчать и смотреть на желтые пятна фонарей и на все то, что тут делается!

Никто не вмешается, никто словечка не проронит. Дом этот — Ветуя. И двор Ветуя. И жена тоже его, Ветуя. Не прибьет же он ее до смерти.

— Ты знала! Все знала! — глухо приговаривает Ветуй и бьет, бьет. Лупцует жену, рук не жалея.

Наконец бросил. Отвел душу. Полегчало. И тогда только жалостливые гости просят:

— Помилосердствуй, Ветуй, убьешь еще ненароком!

— И убью, если надобно. Моя баба — хочу с кашей ем, хочу масло пахтаю. А вы не суйтесь!

Он пинает жену раз, другой, третий — не думайте, мол, что я вас послушаюсь, — и наконец оставляет ее.

— Знала, все знала, а мне хоть бы слово!

Маричика на бороне, пока отец бушевал, замерла, съежилась. Сердце у нее с горошину сделалось. Думала: сейчас наступит и ее черед. Но отец в ее сторону и глазом не повел. Вытер пот со лба тыльной стороной ладони и проговорил:

— Раз уж заявились гости среди ночи, раз уж сон нарушили, пожалуйте в хату, потолкуем. Проходи, зятек, первым.

Стэнике, и Пашол, и все остальные гости — они порядок знают, уговаривать их не надо — повалили в дом, обивая с себя снег на пороге.

И мать, и свекровь остались во дворе около невесты. Присели на борону, притулились возле Маричики. Переговариваются. Нет, нет, бояться ей нечего, убивать Ветуй ее не станет. Не убьет. Ветуй уже отмяк. А за то, что через плетень лазила, ей и так от жениха досталось.

Едва переступив порог, Стэнике заорал:

— Подавай вина!

Младший брат невесты ушел и вернулся с полным кувшином. Сунул Стэнике под нос и так посмотрел, что иной бы и усомнился — не отрава ли?

— Выпей, зять! — угощает он.

Но Стэнике шурина будто и не приметил. Взял пузатый кувшин, поднес ко рту — буль-буль-буль — и выпил все до единой капли. Оглядел внимательно, не осталось ли чего, и — трах! На сто кусков разлетелся кувшин, осколки так и брызнули во все стороны. Стэнике сдернул с головы белую от снега шапку, с размаху шмякнул об пол. Наклонился. Поднял. И опять нахлобучил.

— Ох и взбеленился я, тестюшка, давеча, ох и осерчал… Прямо бес меня обуял. А все из-за твоей дочки. Доняла она меня. Уж я бил ее, бил, уж я молотил ее, грешную, чуть на тот свет не отправил. Спасибо, господь миловал. А мог и убить!

— Зачем же убивать? — отвечает тесть. — А поучить бабу никогда не вредно, от ученья еще никто не умирал. Денек-другой поболит, да и пройдет. Черт ее попутал грешить до свадьбы. Я поостыл, и ты поостынь.