Как выжить в современной тюрьме. Книга вторая. Пять литров крови. По каплям - [2]

Вызывали не по фамилии, а называли первую букву твоей фамилии. Ты должен был сам ее произнести, и если все совпадало, с тобой уже совершали какие-то действия. Вели к следователю или давали бумагу на подпись.

Через адвоката мне передали книгу «Китайская алхимия». Следователь, увидев название, с плохо скрываемым снисхождением поинтересовался:

— Что, помогает?

Химки-Ховринская ИВС по сравнению с Петровкой — это ночлежка в сравнении с пятизвездочным отелем. Помещение без туалета, на стенах — шуба, похожая на застывшие потеки говна и, что интересно, такого же цвета. Пять деревянных шконок. Ни белья, ни матрасов, ни подушек — это даже не было предусмотрено. Свет до того тусклый, что видны только очертания предметов. Малюсенькое окно с двойными пластиковыми стеклами, пространство между которыми почти до половины оконного проема завалено всяким мусором: пустыми пачками из-под сигарет, бычками и прочей чепухой. Что делается за окном, разглядеть физически невозможно. Еду приносят из ближайшего кафе, вместо ложек — дикого вида колпачки.

Зима кидалась снегом и в лицо, и в душу.

Имелась одна хитрость: дознаватели принесли бумагу, что меня отпускают, и тут же прямо в ИВС предложили проехать к прокурору. Он-де хочет меня увидеть и задать пару вопросов. Я по глупости согласился. Потом у них долго не заводилась машина. Я мог бы запросто пересесть в другую, но не стал этого делать. Почему? Да просто не думал, что такое возможно именно со мной. Сейчас бы я поступил по-другому. Но это было тогда. Между этими двумя словами — «тогда» и «сейчас» — прошло слишком много времени и случилось много разных событий.

— А кто его арестовывать будет? Кто конкретно в двенадцать ночи подпишет постановление об аресте? — спросил адвокат следователя.

— Я и подпишу, — ответил следователь.

— Но это незаконно! — вскричал адвокат.

— А вы жалобу напишете.

— А если его опять отпустят?

— Не волнуйтесь, сколько потребуется, столько раз и будем арестовывать.

Само очко в туалете находилось на возвышении. Этакий постамент высотой в метр. В двери же красовалось окно размером в два журнала. Окно располагалось прямо напротив очка. Таким образом, милиционер в коридоре мог наблюдать за арестованным, прямо за процессом, происходившим на этом своеобразном унитазе. Кто это придумал? Кто спроектировал? Главное — зачем? Эх, поймать бы дизайнера и отметелить хорошенечко.

В ИВС — свои правила приема передач, поэтому за время сидения у меня скопилась масса пластиковых пакетов с продуктами и вещами. Как я с таким невероятным грузом дотащился до Бутырки, уже и не знаю. Видимо, сработал закон: своя ноша не тянет.

Потолки высокие, коридоры широкие и длинные, в коридоре ремонт. Бутырка раскрыла передо мной свои грязные объятия.

Меня приняло темное, слабоосвещенное помещение. В нос ударил резкий запах разлагающейся дряни. Из темноты контурами проявлялись шевелящиеся человеческие особи. Слева у стены, заваленной непонятным хламом, по звуку струящейся воды обозначился туалет. На сам унитаз кто-то набросил невероятно старую куртку. Естество требовало своего. Других вариантов не было. На свободе у меня никогда не получалось справить малую нужду на глазах у другого человека. Я всегда избегал этого, или терпел, или же пристраивался так, чтобы меня не видели, да и особой необходимости в этом не было. Ну кто в московской квартире или даже в общественном туалете будет наблюдать? Тут же в дверях обозначился глаз охранника, а со всех сторон меня буравили взглядами с десяток человек. Мочевой пузырь разрывался. Если я это не сделаю сейчас, то меня просто вернут назад… Подумать страшно. Преодолев стыд и брезгливость, а заодно воспитание, я сделал усилие, и струя упала на куртку.

Неотвратимо и обреченно пришло утро. Что-что, а утро приходит всегда, как бы мы этого ни хотели.

В системе эту процедуру называют шмон, в официальных бумагах именуют личным досмотром, а смысл всегда один — обыск, обнаружение незаконных предметов и их изъятие. Казалось бы, что можно обнаружить у человека, которого продержали в двух ИВС, последний из которых — Петровка, где изымают все, что хоть как-то можно назвать незаконным. Я лишился шнурков, ремней, всего стеклянного, веревочного, ценного. Из ботинок изъяли супинаторы, упрямо именуемые в системе ступинаторами. Исчезли язычки от молний и даже металлические нашлепки на джинсах. Мой багаж составляли только тряпки, предметы личной гигиены, продукты, сигареты и книги. Наивный, какой же я был наивный! Представляю, как бы улыбалась моему появлению тюрьма, если бы могла это делать. Пятеро шустрых дядек с радостными криками «Это нельзя! О, нельзя, нельзя. Это запрещено, а это категорически нельзя!» за пять минут наполовину облегчили мои сумки. Исчезло все мясное, рыбное и консервированное. Прилично опустошенный, я был влит в человеческую массу вновь прибывших.

Активный грузин на «сборке» обратился ко всем:

— Тяжело же вам будет в общей хате!

Как будто ему там будет ужасно легко и он очень переживает за печальную судьбу остальных.

…И свет, свет, свет. В тюрьме свет не гаснет ни на минуту. Только здесь становятся понятны слова из песни: «Таганка, все ночи, полные огня».