Как воспитать ниндзю - [17]

Я до сих помню это, и опять сжимается сердце... Мне ведь было всего год... И все сказки были для меня живы...

Занятая делами, я не обратила особого внимания на бродягу. Я не знала, что его отправили мыться, что из-за отсутствия слуги случайно ему дали старую сохранившуюся одежду старого графа-отца, что сын абсолютно похож на отца, я вообще ничего не знала в этой цепи совпадений, слишком занятая, маленькая, делами...

Я до сих пор вспоминаю это иногда и плачу ночами. Я ведь тогда потеряла отца, и подушка моя была все еще мокрая до сих пор.

И тогда он вошел.

Я тогда стояла возле зеркала.

И потому, когда я увидела в зеркале, кто вошел, горло мне перехватило от счастья, глаза заслезились, а колени подогнулись.

- Папа!!! – отчаянно закричала я. – Папа, папочка!!

Я плакала, смеялась, у меня была истерика, сердце сжималось. Запах одежды отца сыграл с маленьким шпионом дурную шутку.

Я целовала, теребила его, ревела и снова рассказывала, захлебываясь, как мы были без него, как я его ждала, как я не верила, что его нет. И снова ревела до умопомрачения, сходя с ума.

- Ты ведь был на задании, да? – шмыгая носом от счастья, заглядывая ему в глаза, спрашивала я.

Так продолжалось несколько часов, и я никому не давала ни ничего сказать, ни сама не понимала, а прервать меня никто не решился, пока я сама не успокоюсь – сказал мне потом уже граф. Мне был один год. Я была крошечной девочкой дюймовочкой. У меня начиналась нервная горячка. И граф, у которого у самого была дочь, решил, что даст мне успокоиться и уснуть, а потом все разберется с взрослыми наедине. Он уже все понял.

У меня то начинались припадки буйного истерического веселья и плача одновременно, я не могла никак отца наобнимать и зацеловать, маленькая, то вдруг становилась подозрительно тихой и молчаливой, замерев у него на руках.

- Папа, папочка... – тихо, тихо всхлипывая, прошептала ему я, не в силах ничего сказать больше. И тут граф пропал. Он понял, что никогда не сможет сказать мне правду – что он не папа. Что он не Джордж, а Леон. И что он уже страшно боится за меня, ибо у меня начиналась горячка, хотя я крепко, так крепко вцепилась в него, чтоб никогда не оторваться. Что поделаешь, ребенок. Хоть я была и особо тренированной, и даже закаленной японцем, и вроде умом в некоторых областях была сильнее взрослых, но я все же ждала и ждала отца и страшно переживала, когда он умер. И глупое крошечное сердечко все же ждало его безусловной любви и защиты, чтобы быть не только ответственной, но балованной ужасной девчонкой, так заливисто смеявшейся вместе с отцом на руках. Это внешне я стала жесткой, а внутри все же жил нормальный младенец, ребенок, девчонка. И еще Леон понял, что за эти часы я каким-то чудом заняла его сердце рядом с женой и его дочерью, и никакие силы мира не заставят его причинить мне вред или обидеть меня, кем бы ни была моя мать. Мало того, – он сам уже готов был рычать волком даже на моих слуг, чтобы защитить сестренку и дочь одновременно... Сестра-дочь... Он просто понял, что никогда не сможет со мной расстаться – проведенные ребенком у него на руках часы, когда он стал проявлением такой буйной радости и безумных, бешеных чувств, что-то включили в нем, какой-то природный родительский механизм.

Я счастливо улыбалась ему, когда в приступах начавшейся нервной горячки приходила в себя, твердя одно имя:

- Папа...

Глава 6.

Так граф остался в живых. Адвокат и японец не решились разлучить меня и причинить мне новый удар – я всегда очень сильно переживала, когда волновалась, врачи даже боялись. Граф, похоже, это подозревал, потому что особой любви к своему майорату у него так и не появилось. Как и к японцу.

Он сидел у моей постели и терпеливо выхаживал меня сам, когда я заболела нервной горячкой от переживаний, рассказывая мне бесконечные истории своих путешествий и держа мои горячие ладошки в своих руках. Он часами мог терпеливо уговаривать меня выпить лекарство, когда я впадала в горячку, наотрез отказывалась пить, и в бреду все звала и звала отца. Он был тут же, усталый и невыспавшийся, когда я просыпалась и приходила в себя, и звала его “папа”, крепко сжимая слабенькой ладошкой его руку, чтоб он не исчез, плача, плача, плача... успокаивая меня и вытирая мои слезы и засопливленный нос.

Он гордился мной, когда я торжественно показывала ему хозяйство, накопленное мной после его смерти; правда, косо смотря на японца. Ему, он ведь дипломат и тайный агент, хватило ума понять, чья это заслуга.

Хотя все документы молодого графа были уничтожены, но все же оказалось, что не все. Предусмотрительный молодой шпион сделал юридически заверенные копии своих документов вследствие самой своей профессии, не сказав даже отцу, и хранил их закопанными в нескольких местах вдали от города в вольных лесах. Чтоб не остаться без документов в случае опасности, и чтоб можно было достать их нигде не светясь, если запечет. Таким же образом у него были повсюду тайники с деньгами и фальшивыми документами, что было очень удобно, когда тебя преследуют. Жизнь научила его быть очень запасливым, а перестраховка в десять раз всегда доводила маму до бешенства. В случае побега никто не мог даже знать, где документы и деньги. Ибо обнаружить эти тайники было невозможно, расположены они были в случайных местах. Где молодой шпион побывал в разное время и даже случайно, на мгновение остановив коня и запомнив местность, например, после карточного выигрыша. А значит, при таком расположении тайников, на него никак нельзя было поставить засаду в случае побега или ухода, и перехватить его, и ушедший в глухие леса травимый зверь остается джентльменом, а не загнанным зверем без денег, прав и документов. И отобрать их никто не мог, как и конфисковать.