Как слово наше отзовется… [сборник публицистических статей] - [3]

Нет, это труд. Тяжкий, изнурительный и бесконечный. Ни полета фантазии, ни праздничности искусства, ни совершенства и красоты не хочет замечать Трифонов в литературном труде. Он подчеркивает одно: лямку. Пот будничной работы. Мучительное перекатывание тяжестей.

Чувствуете точку пересечения? В реальном мире вещей и обстоятельств есть нечто «воздушное», высокое, непререкаемо идеальное. Между тем сама эта идеальная сфера — сфера Слова — не хочет знать других точек приложения: только тяжкий мир вещей и обстоятельств. «Высокое» тянется к «низкому». Духовная задача Трифонова проясняется в момент встречи двух этих начал.

Так кто же Трифонов: реалист или романтик?

Романтик, поглощенный  реальностью…

Теперь проследим эту глубинную драму по основным линиям трифоновской публицистики.

Итак, о любимом герое.

Каков человеческий идеал Трифонова? То есть: идеальные в его глазах черты характера, психологические его предпочтения?

Опять пойдем от противного. Три черты ненавистны: хамство, наглость, корыстолюбие. Вариация: цинизм, эгоизм, страсть к наживе. «Опрокидываем» — и получаем черты «идеального героя»: благородство, скромность, бескорыстие. Или, как сформулировал Ю. Трифонов на Шестом съезде писателей СССР: чище! великодушнее! умнее! Или, как следует из его высказываний: совесть — ключевой мотив нравственной программы. Если бы роман о Желябове не был назван «Нетерпение», он был бы назван «Бескорыстие».

Классический моральный кодекс русской интеллигенции, не так ли? Разумеется, само по себе это еще не решение вопроса о «правых и виноватых»; никакой монополии на мораль у интеллигента нет; тут главное — отрешиться от магии оценок, почувствовать объективный смысл психологических предпочтений. Писатель «деревенского корня», спрошенный о том же, тоже ведь называет прекрасные и тоже общечеловеческие черты (ту же совестливость, например), но когда антиподами своими такой писатель именует «бухгалтера», «продавца» и «психа», — от этих фигур вы методом зеркальности восстанавливаете хоть и не менее привлекательный, чем у Трифонова, человеческий идеал, да все-таки совсем другой: идеал героя земного, прочно стоящего на реальной почве, спокойного, уверенного — «невоздушного». И куда более «природного», чем трифоновский нетерпеливый правдолюбец.

Человеческая программа Ю. Трифонова — не просто программа «интеллигентности»; это интеллигентность в момент ее трагического столкновения… с чем? Вот важнейший вопрос для определения социально-психологической подоплеки трифоновской драмы. Сказать: с «мещанством», с «обывательщиной», с «бытом» — значит соскользнуть в лабиринты прикладной моралистики и выйти в конце концов к тем самым трем соснам, в которых Трифонов иногда блуждал вместе с интервьюерами, задававшими ему вопросы на соответствующем уровне. Ибо в тот момент, когда интеллигентный человек, внутренне противостоящий мещанству, называет своего противника этим словом, он уже нарушает собственный моральный принцип, по которому человек должен быть спасен в каждом.

Нет, на этом уровне мы не поймем суть противоречия. Надо искать на ином уровне. Дух и идеи соотнесены у Трифонова не с теми или иными вариантами социальной типологии, а с более фундаментальными факторами. С природой — как таковой. С естеством — в принципе. То есть с «натурой», здоровая сила которой сама по себе ни плоха, ни хороша; она, эта сила, становится тупой и наглой, агрессивной и корыстной только тогда, когда сталкивается с бескорыстием духа.

Это и есть глубинный, трагический по своей сути конфликт, который порождает прозу Трифонова и выявляется в его публицистике. Конфликт совершенно закономерный для нашего времени и даже вполне «ожидаемый» в свете его научно-технических и экологических проблем и, однако, принимающий у Трифонова совершенно уникальную окраску.

Чем и объясняется уникальность пути Юрия Трифонова в современной нашей прозе. И его странное в ней одиночество.

Это одиночество — тема постоянных раздумий Трифонова-публициста. Он последовательно отталкивается от всех сколько-нибудь влиятельных направлений нашей прозы пятидесятых, шестидесятых и семидесятых годов. Отталкивается от многословной, мнимоэпической, эпигонской, «под Шолохова», романистики времен своей литературной молодости. Отталкивается и от «новаторской», «современной», «телеграфной», «интеллектуальной», «исповедальной» и т. д. прозы молодых прозаиков шестидесятых годов. Отталкивается от «деревенщиков» в конце того же десятилетия, хотя признает за ними глубину и истинность. Отталкивается, наконец, от социально-аналитической линии, связанной в то время с журналом «Новый мир», — хотя именно из этого журнала шагнули, как известно, в мир «Студенты» Трифонова, а потом — городские повести. Дисконтакт с А. Твардовским поэтапно зафиксирован у Трифонова в «Записках соседа», непонятная «несовместимость» и медленное прозрение: да, расхождение неслучайно, разные прицелы, разные сверхзадачи…

Сверхзадача у Трифонова была другая, чем у Дороша, Можаева, Тендрякова. Другая проблематика мучила его, вернее, другой «поворот» проблем. Сам этот «поворот» был уникален.