Как опасно быть женой - [30]

– Вы должны представить, что брак – это кадриль, – объясняет доктор Фенестра, прочищая ухо тупым концом карандаша. – Весело, хоть и сложно. Тут дело не только в том, чтобы па выучить. Вы сближаетесь, танцуете, обнимаете друг друга. Меняетесь местами, преследуете партнера соседа, разбегаетесь. В чем и прелесть. В кадрили разрешается менять партнеров, но в итоге вы неизменно возвращаетесь к тому, с кем начали танец. Понимаете, к чему я веду?

– Не очень, – отвечает Майкл, ерзая на стуле.

Я не настолько раздражена, как муж, но все же пребываю в легком недоумении. Я ждала… ну, не знаю… психологии, разговоров о сбежавшем отце и властной матери, обнадеживающих бесед о том, что в долгом браке случаются приливы и отливы, что это путешествие с ямами и ухабами и так далее и тому подобное.

А не кадрили.

Доктор Фенестра протягивает нам листок бумаги. Расписание занятий кадрилью в Молодежной христианской ассоциации.

– Рекомендую среду, вечер. Мирна Делорио – истинный гений.

Мы соглашаемся на среду, платим доктору Фенестре положенные восемьдесят пять долларов и молча идем к лифту. Майкл складывает расписание и убирает в задний карман. Потом трясет головой и смотрит на меня с тоской.

– Детка. Это выше моих сил. Послушай, мы с тобой умные люди. Неужели мы не сумеем разобраться сами? Серьезно. Хочешь чаще бывать вдвоем? Давай оставим детей с моими родителями и рванем на Карибы. Как только закончится мой проклятый суд. Да, и еще по субботам у нас теперь джем-сейшн в “Грязной плевательнице”.

– И давно? – Это для меня новость.

– М-м… С прошлой недели. Джо совсем недавно договорился. Я собирался сказать, но забыл из-за суда.

– И что, каждую субботу? Все субботние вечера?

– Ближайшие три месяца – да. Это отличный контракт, Джулия. Мы обскакали лучшие группы в городе.

У нас в городе всего два бара с официантками топлес. Один из них – “Грязная плевательница”. Заведение славится хорошей музыкой, однако мужчины, которые, по их словам, ходят туда исключительно ради концертов, лицемерят не меньше, чем те, кто покупает “Плейбой” ради статей.

– То есть ближайшие три месяца мне предстоит проводить субботние вечера в одиночестве, потому что мой муж будет играть в баре с голыми официантками?

– Можно, конечно, и так сказать, – соглашается Майкл. – А можно и по-другому: твой муж будет получать кайф. Пожалуй, впервые в жизни. Он будет играть рок вместе с друзьями. Между прочим, вполне безопасный выход для стресса и раздражения, которые накапливаются на работе. Кстати, ты можешь приходить нас слушать, чтобы не сидеть дома одной. У нас будут как бы свидания.

– Насколько я помню, свидание – это когда двое людей находятся рядом, близко друг к другу. А если я буду за столиком, а ты на сцене, Майкл, то, по-моему, на свидание это не тянет.

И вообще, что значит “впервые в жизни”? Разве он не получает кайф со мной? С детьми?

Меня охватывает жуткая безнадега и бессилие, и я понимаю, что не в состоянии ничего ему объяснить. Что я не желаю ограничивать близость рамками пятидневного отпуска, хочу, чтобы он меньше думал о работе и больше обо мне, и никак не могу пережить историю с Сюзи Марголис. Что ревную к Эдит Берри, боюсь состариться и потерять остатки привлекательности, ненавижу его одурелое прилипание к телевизору и скучаю по тем Джули и Майклу, которые занимались любовью до предрассветного щебетания воробьев.

Мы не записались ни к Мирне Делорио, ни на другие занятия и больше ни разу не обращались к доктору Фенестре.

Нет блокнота.

Вот первое, что я замечаю, войдя в “Сотто Воче” с портфелем, полным бумаг по картине Мендельсона. Перед Эваном нет ни блокнота, ни тетрадки, ничего делового, только стакан воды со льдом. Я пытаюсь не обращать внимания на вину, шевелящуюся на периферии сознания. Но я-то с портфелем, напоминаю я себе. Пришла работать.

Сказав Майклу, что иду в “Сотто Воче” на заседание комитета, я не совсем кривила душой. Мы с Эваном и правда состоим в комитете и встречаемся по делу. Значит, у нас, по сути, заседание комитета, верно же? Так или иначе, мой муж отнюдь не был против. “Внезаконники” сегодня играют в Браунсбергской публичной библиотеке, поэтому – при условии, что я найду няню, – Майклу безразлично, куда я денусь. Подозреваю, что ему так даже спокойнее, ведь у нас обоих в голове целый гроссбух, куда скрупулезно внесены все услуги и одолжения друг другу, где дотошно учтена каждая привилегия. А если мы оба вечером чем-то заняты вне семьи, получается дашь на дашь. Никто никому ничем не обязан.

Когда к нам подходит официант, чтобы принять заказ, с обсуждением панно Мендельсона покончено. Я не уверена, что мы еще хоть раз вспомним о нем за ужином, но все же оставляю на столе блокнот и ручку – сомнительное свидетельство того, что мы здесь по делу.

Следующие два часа мы старательно распахиваем необъятную разговорную ниву. Я рассказываю ему про пляжных прелестниц, про то, что боюсь летать и продам душу за хлебцы с шоколадом, про сложные взаимоотношения с Лесли Кин. Узнаю в свою очередь, что в старших классах Эван играл в регби и до первого поцелуя хотел стать священником-иезуитом. Он любит ирландскую музыку и мандарины, почти не пьет, но, когда случается, предпочитает бурбон пиву. Учился он в Северо-Западном, степень доктора получил в Принстоне, в промежутке работал в Австралии на овечьей ферме, а потом с Корпусом мира строил питьевые резервуары в Руанде. Он не пользовался популярностью в школе и считает себя неуклюжим. Единственное серьезное увлечение – спидвей; он бывал на соревнованиях в Нидерландах и Чехии и дважды ломал руку в гонках на льду. Позже я узнаю, что он вдовец, его жена погибла девять лет назад. Ехала на велосипеде, и ее сбил пьяный водитель, проскочивший на красный свет. (Я ищу на лице Эвана признаки затаенной тоски, но он рассказывает обо всем так, словно уже отстрадал свое. Просто факт биографии, хоть и трагический.) Как и я, Эван рос без отца и временами чувствует себя неприкаянно и одиноко. Академическую карьеру он избрал, чтобы не ишачить на так называемой пристойной работе. Ему всегда хотелось изучать средневековую литературу и, в частности, куртуазную поэзию.