Как опасно быть женой - [19]

Я просыпаюсь, судорожно хватая ртом воздух.

Майкл шевелится:

– Плохой сон?

Сейчас четыре утра. Он рухнул в постель два часа назад. От него пахнет пивом и табаком.

Какое счастье, что этот сон нельзя было, как кино, увидеть на потолке над нашей кроватью, что все происходило только в моей дурацкой голове.

– Да. Кошмар. – Я все еще зла на него: почему он не поверил, что его босс со мной заигрывал?

Майкл поворачивается на бок и притягивает меня к себе.

– Спи, – шепчет он в мои волосы. – Я люблю тебя.

глава четвертая

В викторианской Англии мужьям рекомендовали воздерживаться от половых контактов с женами, если целью оных не являлось продолжение рода. Женщинам во время акта предписывалось лежать неподвижно.

Откуда я об этом знаю? Одна наша стажерка предложила исследовать сексуальное поведение разных классов викторианского общества, где при явном запрете на интимные радости процветали проституция и мужеложство. Пока аристократия разнузданно упивалась любовной свободой – взять хотя бы нашумевший роман принца Уэльского с Лили Лэнгтри, одну из самых известных авантюр того времени, – средний класс исповедовал воздержание даже в семейной жизни. Принимая во внимание уровень половой активности в моем собственном браке (после интерлюдии в гостиной мы ни разу не занимались любовью), мы с Майклом прекрасно вписались бы в Викторианскую эпоху.

Я просматриваю список стажерки с предлагаемыми выставочными материалами: плакаты и памфлеты, клеймящие онанию – страшный грех, названный так по имени библейского персонажа, который расточал свое семя вопреки завету Господа плодиться и размножаться; выдержки из подлинного дневника с описанием “прелестей” брака, больше похожего на целибат; работы швейцарского врача Тиссо, предостерегавшего от опасных последствий секса, и в числе прочего – от безумия, порождаемого приливом крови к мозгу. Я обещала помочь стажерке, если она не сумеет найти всего по списку, и уже два раза звонила наследникам Тиссо и в Британскую библиотеку.

Я внимательно изучаю предложение, и тут ко мне в кабинет влетает Лесли и спрашивает, не смогу ли я поучаствовать в работе комитета по стенному панно Мендельсона.

– А то у меня сейчас ни времени, ни желания, – заявляет она.

А у меня? На ком из нас трое детей и грекоримская вакханалия по поводу юбилея Бентли?

– Умоляю, Джулс, будь лапочкой, позаседай за меня. Ну пожалуйста! Пожалуйста! Огромное пожалуйста с сахаром! И тогда я твой лучший друг на всю жизнь.

Я закрываю глаза – начинается мигрень – и неохотно киваю.

– Джулия, я тебя ОБОЖАЮ! – Лесли хватает меня за плечи и впечатывает в обе щеки по липкому помадному поцелую. – Я твоя должница. – Это да, она задолжала мне шестьсот сорок семь долларов. Но отдавать долги не в стиле Лесли Кин. – Между прочим, сегодня у них первое заседание. Шестнадцать ноль-ноль, Уайтхед-холл.

По правде говоря, мне не помешает отвлечься. Я готова на все, лишь бы в голову не лез Эван Делани. Стоит чуть ослабить оборону – и я ловлю себя на мыслях о том, встречался ли он когда-нибудь с рыжей, каким был в детстве, чем занимается в свободное время. И все из-за двух коротких разговоров и одного дурацкого сна.

На заседании комитета времени для подобных глупостей не будет. Мендельсон, этот Караваджо для бедных, в начале двадцатых годов приобрел определенную известность благодаря скандальному сочетанию в его творчестве эротики и насилия. Панно завещали университету Джордж и Альма Бин, местная супружеская пара с дурным вкусом, кучей денег и без наследников. На полотне изображена пышная блондинка с обнаженной грудью и руками, связанными за спиной, которая с гордым стоицизмом встречает похотливый взгляд захватчика. Большая часть картины затемнена; один луч света падает на тело девушки, а второй освещает стену с охотничьими трофеями: медведями, львами, леопардами, с явным сочувствием взирающими на последнюю жертву злодея.

Университетские защитники животных умудрились собрать две тысячи пятьсот сорок восемь подписей под петицией с требованием немедленно снять панно. Я же не знаю, что и думать. Надо ли избавляться от картины только потому, что она оскорбляет чувства отдельной группы людей? И так ли меня это волнует? Сегодняшний вечер я бы предпочла провести дома, с мужем и детьми, за рагу из курицы в горшочке и настольной игрой.

Я звоню Майклу сообщить, что опоздаю, и спросить, будет ли он дома к возвращению детей.

– Конечно. А, нет. Подожди. Сегодня понедельник? Ох, детка, прости, не получится, – говорит он, одновременно жуя, судя по звукам, большую сочную лепешку буррито. – У меня встреча с судьей Блоком. Перенести нельзя. (Пауза.) А что это вообще за комитет?

Он, конечно, не хотел меня обидеть, однако вопрос раздражает. По следующим причинам:

1. Он показывает, что две недели назад, когда я рассказывала о дилемме с мендельсоновской картиной, Майкл меня не слушал.

2. Он имеет подтекст. Майкл, сознательно или нет, принизил значение моей работы в комитете. Невысказанный эпитет здесь “дебильный”, а именно: “Что это вообще за дебильный комитет?”

Хоть Майкл и говорит, будто гордится моей карьерой, я иногда думаю, что свою работу он ставит безусловно выше. А у меня так – что-то вроде хобби. Когда мы только поженились, это было для нас довольно болезненной темой. Пока мой муж учился в юридическом колледже, я днем работала в школе для детей с дислексией, а по вечерам четыре дня в неделю преподавала английский как иностранный, но тем не менее именно мне приходилось отпрашиваться и ждать электрика.