Как мы победили смерть - [14]

Вопреки законам физики, рыба растопила, «ледяные» сердца москвичек. Меня усадили, стали поить кофе, и даже не морщились, когда я упорно продолжал называть их девочками.

Среди прочих, весьма достойных мужского внимания особ, была одна прелесть.

Вечер у меня был свободный, номер в гостинице одноместный. И черным, изрядно поседевшим, вороном, я стал виться над невинной юницей.

Девушка смеялась, кокетничала, и, вероятно учитывая, что в компании мужчин было мало, времени дорога на работу и сама работа занимала много, следовательно, возможностей для флирта было недостаточно, согласилась отужинать в ресторане.

Гордый своим первым шагом на пути к победе, да есть еще порох в пороховницах, не гнется татарская сила, я вышел подышать свежим никотином. Место для курения было расположено этажом ниже. Прелесть с подругой тоже вышла покурить, остановилась на лестничной площадке, и, не подозревая о моем присутствии, дала мне весьма лестную характеристику.

— И этот, старпер, туда же лезет, — похвалила меня прелесть.

— Зачем же ты согласилась встретиться? — удивилась ее подруга.

— Поужинаю хорошо, этот то не жмот, домой на такси, а не на метро поеду, — откровенничала прелесть, — а если настроение будет, тогда может у него заночую, а что, до работы близко, рано вставать не надо, а эти стариканы, бывают еще хоть на что-то годными.

Вечером после работы я ждал прелесть у входа в здание. Где же мужская гордость? Ты же все слышал! Возмутится читатель. А, интересно, что было ждать от молодой девушки? Поэмы А.С. Пушкина «Полтава», любви Марии к Мазепе? Но я, уже упоминал, что от романтизма меня Советская армия излечила. Спасибо, что хоть прямо не послала к едрене фене.

Девушка вышла. Да! Прелесть, была прелестью. И я бросился на дорогу ловить машину. На мой отчаянный призыв, остановился старый потрепанный ВАЗ, прелесть слегка сморщила носик, но в машину села. Я сел рядом с ней на заднее сидение. Машина летела, я ворковал, прелесть смеялась. У ресторана машина остановилась, я протянул водителю деньги.

— Не надо, — водитель отвел мою руку.

— Это почему? — удивился я, — что мало?

— Ты Татарча, глаза разуй!

Татарча, это мой военный псевдоним, а точнее прозвище.

Мы только прибывшее из учебки пополнение стояли, ожидая распределения.

— Ты, почему ефрейтор? Когда все сержанты, — спросил меня подошедший офицер, — Ты, что разгильдяй? — Правда, офицер употребил другое более выразительное, нецензурное, но созвучное выражение.

— Ефрейтор, это отличный солдат! — гордо ответил я, — лучше быть отличным солдатом, чем плохим сержантом.

— Тебя как зовут, нахал? — рассмеялся офицер, и, выслушав воинское звание, имя, отчество, фамилию, дату и место призыва, партийность, семейное положение, национальную принадлежность, все было сказано, в безупречно корректной, уставной, но по существу, в нахальной форме, сказал, — Боже, как длинно! Ты будешь — Татарча! И запомни Татарча, наглеешь со мной ты в первый и последний раз. Понял?

Вот так меня и окрестили, Татарча.

Я присмотрелся к водителю.

— Колька! Ты? — радостно удивился я, и выскочил из машины. Он тоже вышел. Обнялись.

— Колька! Это ж, сколько лет, сколько зим! А ты изменился! Пошли поговорим, выпьем!

Колька с сомнением покосился на девушку-прелесть, потом на свою помятую несвежую одежду.

— Давай, завтра встретимся, — предложил он.

— Завтра, я уезжаю, домой. Пойдем, — потянул я его за рукав старенькой куртки.

— Извини, — сказал я прелести, — это мой друг, мы больше двадцати лет не виделись.

— Конечно, — пожала плечиками прелесть, — но только не долго.

За столиком в ресторане, выпили. Первую! За Афган! Вторую! За то, что живыми вернулись! Третью. Молча, стоя, до дна.

Прелесть толкнула меня под столиком изящной ножкой, и выразительно посмотрела. Выпили? Пора бы и честь знать. Ты, кажется, другую программу обещал?

Но грохотали в моей памяти взрывы, свистели пули.

— Да! Да! Подожди, мы только поговорим, — отмахнулся я.

Прелесть встала, смерила меня убийственным взглядом, и ушла, покачивая бедрами и цокая высокими каблуками. Я только вздохнул ей вслед. Колька тоже вздохнул, и утешил меня, — Не переживай, бабы все такие. А помнишь?

Помню. Как подыхал, я на марш-броске в сырых литовских лесах, в учебке, а ты взял у меня пулемет, чтобы хоть так помочь, вечному залетчику, маменькому сынку. А потом нас обоих, заставил отжиматься, командир учебного взвода, мы отжимались до изнеможения, и по его приказу, повторяли: «Только мертвый солдат, имеет право отдать личное оружие».

Помню. Как собирались мы на первую боевую операцию в Афгане, и, выбросив консервы и сухари сухпайка, набрали патронов. И как хохотали над нами, старослужащие. А потом объяснили, что боеприпасы всегда подкинут, а вот еду, нет.

Помню. Как шли в горах, в головной походной заставе, и обстрелял нас душманский пулеметчик, и получил ты Коля ранение, а я тащил тебя, стараясь быстрее вытащить, из под огня, а ты еле шевелил ногами, но старался помочь мне. А когда я, при перевязке увидел, что прострелила пуля-дура, тебе обе ягодицы, хохотал как сумасшедший. Тогда мы чуть не подрались. А потом, до эвакуации, крыл ты, и другие раненные, нас здоровых, отборным матом, и просили: «Воды! Воды! Дайте попить сволочи!». Но не было у нас воды, а подходы к горному ручейку простреливал дух-пулеметчик. И тогда мы с Биктой побежали зигзагом по горной тропе, за водой, а ребята нас прикрывали шквальным огнем. Набрали мы воды во фляжки, а на обратном пути Бикту ранили в ногу, а мне худенькому солдатику, пришлось, обливаясь потом и страхом, тащить его стокилограммовую тушу вверх по склону. А вкус холодной горной воды, было последним, что попробовал в своей жизни, раненый в грудь Мишка, наш сослуживец по учебке, и соратник по «подвигам» в Чирчике. А помнишь, Коля как ты плакал, когда я нес тебя к вертолету, а когда я спросил: «Что Коля, так больно?». Ты сказал, что забыл взять из РД (ранец десантный), сбереженные с учебки значки, а теперь все им хана, и не в чем тебе будет ехать на дембель, такая вот обида на судьбу, а я побежал за знаками, и успел их принести, до эвакуации. А ты растрогался и сказал: «Спасибо». За то, что вынес тебя раненого, не говорил, за то, что под огнем воды принес, не говорил, а тут сказал. Смешно.