Как мимолетное виденье - [3]

И на этот раз было так же. Прежде других покинули оркестровые подмостки первый гобой и вторая валторна. Музыканты бесшумно поднялись из-за своих пультов и, осторожно ступая, скрылись за тяжелыми бархатными занавесями, отделяющими сцену от артистической.

Спустя некоторое время покинул оркестр фагот, а вскоре поднялся второй гобой и почти тотчас же первая валторна. Следующими смолкли и оставили свои места контрабасы.

Когда оркестр сменил мажорную тональность на изначальный минор, поднялись со своих мест виолончели. Скрипки, словно желая сделать уход их незаметным, продолжали плести свой непрерывный певучий узор.

Но вот ушли и сами скрипки — пока, правда, только две из четырех групп. Оставшиеся две группы скрипок надели сурдинки и, словно сквозь вуаль, вели тихую затухающую мелодию. Под их замирающее пенье ушли альты. А потом оставили оркестровую эстраду последние группы скрипок, и за пультами остались только два музыканта, два скрипача. Их тихие скрипки повели мелодию дальше, и она журчала и вилась, как лесной ручей, осторожно пробивающий себе путь между старых черных корневищ.

Но вот поднялся один из скрипачей и, осторожно положив поперек стула свою хрупкую скрипку, тихо ступая, ушел за красный занавес. И тогда дирижер оставил свой пульт и, спустившись вниз, взял в руки оставленную скрипку. Сочинитель этой удивительной симфонии только иронически упрекает, но он не хочет, чтобы конец был грубо оборван. Оркестранты ушли, но музыка остается. И дирижер, заменяя последнего из ушедших, вместе с последним из оставшихся доводит симфонию до ее естественного конца. Лепет ручья становится все смутней и тише. Он уходит в лесную темень и пропадает. Симфония кончена.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

За симфонией Гайдна в первом отделении концерта следовала Деревенская симфония Моцарта — столь оживленная и редкостно остроумная. Второе отделение составили несколько симфонических миниатюр, мастерски вписанных в оркестр безгранично властвующим над ним дирижером.

Весь концерт оставил у Ивана Алексеевича ощущение приятности и душевной благодарности к тем, кто написал эту музыку, и к тем, кто сыграл ее. Он даже крикнул раскланивающемуся у авансцены дирижеру:

— Спасибо.

Этот возглас был необычен для Ивана Алексеевича — человека отнюдь не экспансивного. Иван Алексеевич даже смутился и оглянулся исподтишка, точно желая убедиться, что его никто не расслышал! По-видимому, так на самом деле и было. Никто не слыхал его вскрика, никто, кроме его соседки. Что касается ее, то она не только расслышала вскрик, но и одобрительно кивнула головой, повернувшись к Ивану Алексеевичу лицом и что-то сказав ему при этом.

За грохотом общих и дружных аплодисментов Иван Алексеевич не слыхал ее слов. Он только видел ее губы, говорившие не слышимые ему слова. Губы были ярко-розовые и очень красиво очерченные. Вообще все лицо соседки, радостно оживленное и молодое, было красиво.

Иван Алексеевич был к женской красоте весьма чувствителен. Это, впрочем, знали не все, потому что далеко не всегда и не со всеми Иван Алексеевич склонен был об этом говорить, а если и говорил, то пошучивая над собой, над своей приверженностью ко всему красивому, особенно к женской красоте.

ГЛАВА ПЯТАЯ

А между тем это было всерьез.

Это, пожалуй, пронизывало всю жизнь Ивана Алексеевича — тоска по прекрасному, необоримая и скрытая тяга к красивому.

Скрытая… А почему, собственно говоря, она была скрытой? Кто мешал открытости? Никто, кроме самого Ивана Алексеевича. В нем, именно в нем рождались и склонности, и помехи к их осуществлению. Может быть, так уж мы и устроены, чтобы склонности рождались в нас вместе с помехами к их развитию — постоянной борьбой, и постоянным преодолением, и постоянным противоречием.

Когда-то в школе Ваня Ведерников любил рисовать и делал недурные акварельки, так что мама его решила, что Ванечка ее «художественно одарен» и по окончании школы пойдет в Академию художеств.

Но вышло иначе, и кто его знает, отчего это иной раз так вот получается. Может быть, некоторую и, пожалуй, даже немалую роль во всем этом сыграл Ванин школьный товарищ Котька Саенко, который, начиная с восьмого класса, сидел на одной с Ваней парте. Все свое свободное время Котька отдавал возне с пробирками и какими-то химикалиями. Он был неизменным ассистентом преподавателя на уроках химии и физики и ходил с вечными ссадинами и ожогами на руках.

Разница во вкусах друзей вначале не угрожала ни склонностям каждого из них, ни дружбе. Однако с течением времени все как-то начало изменяться. Постепенно настойчивый и неукротимый в своем увлечении Котька все чаще стал вовлекать дружка в свои опыты, и Ваня сам не заметил, как задевал куда-то коробочку с акварельными красками и на руках его появились ссадины и ожоги. А когда школа была окончена, то, к великому огорчению мамы, Ваня поступил не в Академию художеств, а на химический факультет университета.

Так «художественно одаренный» Ваня Ведерников стал химиком, и не только стал, но занимался делом своим ревностно, неустанно и увлеченно.

О прежнем увлечении рисованием Иван Алексеевич вспоминал редко, и казалось, что оно никакого значения не имело и никакого следа в душе не оставило. Так ли это было или не так — никто, и пожалуй и сам Иван Алексеевич, сказать с уверенностью не смог бы.