Каинов мост - [92]

земле, и мне странно, что кто-то этого не понимает после стольких уроков истории. Войны, революции, тюрьмы, расстрелы, ГУЛАГи, пионерлагеря, бумажная колбаса, изобилие, абсолютный дефицит, порнореклама в метрополитене и наркодилеры в элитных школах, — все это кружит над картографически-коровьей тушей страны, тычется приблудом в вымя, спиливает ночами рога, сбивает копыта. Но проходит год-два, узурпатор (химический, биологический, политический — любой) ассимилируется, растворяется в коренном населении, и все становится так, как было ДО. Потому что народ — тот же самый. Потому что люди — те же самые. И людям этим по большому счету плевать на то, что они — народ-герой, что они — народ-строитель, что они — народ-ученый. На самом деле все, чего по-настоящему хотелось бы этому народу, — чтобы всегда было так, как ДО, и чтобы никогда не наступило ПОСЛЕ. Чтобы ничего никогда не менялось. Потому-то и любим глаза закрывать на очевидную несправедливость, дескать, ничего не происходит, потому что не хотим видеть, как может быть еще. А верить, что уже стало, — страшно. Вот и ходит русский человек с закрытыми глазами, счастливый от незнания, а фашизм, растоптанный русским сапогом в середине XX века, вернулся и осел в конце девяностых. И ужился, и растворился, и стал частью Руси. Как до того стали частью Руси монгольские племена. И таких фашистов по территории республики Русь видимо-невидимо шляется, и будет шляться всегда, во все времена. Потому что люди — те же… Так что разрушена Москва или не разрушена — никакого значения не имеет. Пройдет немного времени, и в главном все станет так, как было ДО. И лишь в частностях будет прорываться народ-строитель, народ-герой, народ-ученый. Но редко — так же, как и раньше. Никак не чаще. Как и тогда, ДО…

— Тихо! Самук, ты слышишь?

Фиксатый припадает чуть ли не к самой земле, сдвигает набок бейсболку. Откуда-то кубарем скатывается Самук и, судя по всему, тоже начинает прислушиваться. «Tax!»— тут же говорит снайперская пуля, но куда-то будто бы в сторону.

— Голос чей-то, ага, — бормочет сквозь зубы Самук, — кто-то говорит. Слова не понимаю, однако…

— Кажется, — Фиксатый даже рот открыл от напряжения, — кажется… что-то вроде: «Читаю, как есть…»

— Больно ему, — говорит Самук, — далеко, очень далеко… Земля передает, играет человек, а по правде, однако, это очень далеко.

«Tax» — отвечает ему пуля, и откуда-то сверху сыплется на плечи чукотского охотника белая известь. Самук плюет в сторону снайпера и снова ползет на свой наблюдательный пункт.

— И правда далеко, — шепчет Фиксатый, — очень далеко…

День набирает силу. Это хорошо заметно, хотя в руинах не становится светлее. Но четче тени, и ярко выделяются на темных овалах лиц белки глаз. Изредка по нашему убежищу проносится шальной заблудившийся сквозняк и приносит запах прогорклой гари. Недалекая перестрелка то смолкает, то возобновляется все с той же похмельной ленцой, давным-давно став частью общего фона. Фиксатый с полчаса назад поменялся с Самуком и уполз куда-то наверх по обвалу кирпичей. Самук сидит рядом со мной (так что я вижу паутину глубоких морщин, разлетающихся от его глаз), что-то выстругивает своим длинным ножом и монотонно напевает. Как будто заблудившийся сквозняк влетел в его горло и теперь не может выбраться обратно.

— О чем эта песня, Самук?

Самук поднимает ко мне грязное широкоскулое лицо, раздирает его белозубой улыбкой и пожимает плечами. При этом щели его глаз становятся совсем незаметными.

— А откуда ты ее знаешь? — снова спрашиваю я. Мне неинтересно, откуда он ее знает, просто надо чем-то занять голову. Пока. Убить время. Через час, может быть чуть больше, миниатюрный передатчик даст сигнал к возобновлению захлебнувшегося сутки назад штурма города. Но пока надо было как-то коротать время. И избегать тех, других мыслей, вот уже несколько суток не дающих мне покоя.

— Отец пел, на оленя ходить, — ответил Самук, опуская голову. Нож ходил по деревяшке неровными движениями, утончая ее к концу. Кусок ствола поваленной взрывом осины. Кол.

— Ты как будто на вампиров собираешься.

— Не знаю, — покачал головой Самук, — что там дожидается, однако. Пусть будет, плечо не тянет…

И снова эта рвущая лицо улыбка.

— Самук, а ты много оленей убил сам?

— Кто считать?

Я откидываюсь на своей импровизированной лежанке. Скоро начнется новый штурм. Скоро уже не надо будет сидеть в каменном мешке наедине с тем, о чем очень, до спазма в горле и увлажняющихся вдруг глаз не хотелось думать.

От города почти ничего не осталось. Окраины были разрушены до оснований, лишь кое-где тянулись к небу бетонные ребра углов, с которых, как шкуру, содрали стены. Ближе к Бульварному кольцу кое-где сохранились руины посолиднее. Но целых зданий в городе практически не осталось. Кое-что еще держалось в центре — видимо, за счет энергии, исходящей от Кремля, да в районе ВДНХ и Ботанического сада — по непонятным причинам.

— Не думаю, что войти в город удастся сразу, — говорил Чурашов, вышагивая перед строем. — Пока там сидел Пинас, еще можно было, но момент был позорно упущен! Теперь никто не рассчитывает на блицкриг. Поэтому приказ на сегодняшний момент будет следующий. Рассредоточенными группами проникнуть за периметр Бульварного кольца и укрепиться. Держать позиции сутки и возобновить штурм с подходом второй волны с места Хорезм и других точек сбора…