Кафтаны и лапсердаки. Сыны и пасынки: писатели-евреи в русской литературе - [26]

Иосиф Трумпельдор, герой Русско-японской войны, полный Георгиевский кавалер, когда сама царица предложила ему отстать от иудина племени и пристать к главному племени, отчего была бы ему прямая выгода по всем линиям, в частности, по офицерской, сказал «мерси боку» и остался со своим племенем.

Осипу Мандельштаму цари ничего не предлагали, через законы империи было ему дано знать: Ося, не надо будет тебе ехать по диплом за рубеж, сможешь получить здесь, в Санкт-Петербурге.

Что такое диплом? Пара пустяков. Но есть еврей и еврей: один — самой царице говорит «мерси боку» и отказывается, другой, напротив, сам, хотя никто его не зовет, лезет со своим жидовским «мехси боку» — как объясняли в свое время в Одессе: «гувернантки акцент испохтили».

Чего можно ожидать от такого еврея?

Логика говорит: ничего хорошего нельзя от него ожидать. Но что такое логика — не представление ли о порядке, которое человек хочет навязать миру, где он лишь гость, коего приводят не спросясь и удаляют, тоже не спросясь:

Я скажу тебе с последней

Прямотой:

Все лишь бредни, шерри-бренди,

Ангел мой!

Там, где эллину сияла

Красота,

Мне из черных дыр зияла

Срамота.

Греки сбондили Елену

По волнам,

Ну, а мне соленой пеной

По губам!

По губам меня помажет

Пустота,

Строгий кукиш мне покажет —

Нищета.

Ой ли, так ли, — дуй ли, вей ли —

Все равно —

Ангел Мэри, пей коктейли,

Дуй вино!

Я скажу тебе с последней

Прямотой —

Все лишь бредни, шерри-бренди,

Ангел мой!

Где написал еврей эти стихи? В зоологическом музее написал — самое подходящее место для еврея, состоявшего некогда в эллинах и христианах, сочинять стихи о мире, где все трын-трава.

Но какое ни подходящее место для стихотворства зоологический музей, как ни располагает он к возвышенным думам, к мыслям о вечности, надобно еврею не только по удачному поводу — иначе получается вроде бы просто случай, а не веление души, но с толком, с расстановкой, причем не в пестрой какой-нибудь, с бору по сосенке, компании, а среди своих, высказаться, чтобы поняли тебя и почувствовали, как сам ты понимаешь и чувствуешь:

Жил Александр Герцевич,

Еврейский музыкант.

Он Шуберта наверчивал,

Как чистый бриллиант.

……………

Нам с музыкой-голубою

Не страшно умереть,

А там — вороньей шубою

На вешалке висеть.

Все, Александр Сердцевич,

Заверчено давно…

Брось, Александр Скерцевич,

Чего там, все равно…

Что заверчено все давно, это так. Заверчено Господом, при, как выражаются в постановочных афишах, непосредственном участии А. Асмодея — он же Люцифер, он же Падший Ангел, он же Сатана и пр. и пр.

Но что из этого следует? Я имею в виду: что из этого следует для еврея? А что же еще может следовать, кроме одного: надо жить.

Большой антисемит, но человек, бесспорно, умный, некоторые даже утверждают, гениальный, Василий Розанов противопоставлял еврейского Бога, Бога Отца, христианскому Богу, Богу Сыну: первый, говорил он, за то, чтобы люди жили полнокровной жизнью здесь, на земле, а второй — за то, чтобы отреклись от здешней, земной, жизни во имя Царствия Небесного. Скопчество, бесполость — вот к чему, объяснял Розанов, зовет Бог Сын.

Ося в свое время видел обоих, Отца и Сына, по-другому: с тех пор как Отец принес в жертву своего единородного Сына, грех искуплен, и Бог Отец играет с человеками как с возлюбленными чадами. Сам Ося, однако, сколько ни старался, устроиться с комфортом среди этих чад так и не изловчился: все было как-то так, да не так.

А нынче, на пятом на десятке, хоть не стало легче, но стало все по-иному — перестал Ося мучить себя по чужому подобью:

Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!

…Не волноваться. Нетерпенье — роскошь,

Я постепенно скорость разовью.

Холодным шагом выйдем на дорожку —

Я сохранил дистанцию мою.

Так: нетерпенье — роскошь. Только глупец нетерпелив, ибо кто же, если не царь он, может позволить себе роскошь нетерпенья! Главное — сохранить свою дистанцию, ибо своя дистанция — это и есть свое Я, единственное, неповторимое, данное от рожденья:

Еще далеко мне до патриарха,

Еще на мне полупочтенный возраст,

Еще меня ругают за глаза

На языке трамвайных перебранок,

В котором нет ни смысла, ни аза:

— Такой, сякой! — Ну что ж, я извиняюсь,

Но в глубине ничуть не изменяюсь…

Но когда же он, Ося, Осип, Осип Емельич, Осип Эмиль Хацнелев, изменялся в глубине? Да никогда — в глубине — не изменялся. Никогда и нигде, ибо не дана была ему власть — не только ему, никому не дана — изменяться в глубине. И вот, хоть сорок лет только тем и занимался, что выговаривался, а все никак не удавалось ему это — выговориться:

И до чего хочу я разыграться,

Разговориться, выговорить правду…

Чем больше жажда выговориться, тем сильнее страх:

Нет, не спрятаться мне от великой муры

За извозчичью спину-Москву…

Ты — как хочешь, а я не рискну,

У кого под перчаткой не хватит тепла,

Чтоб объехать всю курву-Москву.

Но что ж страх: раз есть страх, раз страшишься — значит жив. Мертвые — они бесстрашны, мертвые не имут страха: мертвому — что терять!

А с другой стороны, как жить человеку в неизбывном, в непреходящем, в вечном страхе? Ему-то, Осипу, лично, что терять:

Когда подумаешь, чем связан с миром,

То сам себе не веришь: ерунда.