Кафедра доверия - [14]
— Только попробуй тронуть этого щенка!..
Но рука все-таки тянется, и я трахаю по ней моим мечом и сам удивляюсь, где это я научился отрубать руки у призраков.
Рука валяется на полу, а Черный Гость пятится из каюты. Потом слышится всплеск, это он сам себя выбросил в Тихий океан.
Совсем тихо вокруг. Какая-то неполадка, видимо, произошла в механизме сна. Федя переиначивается у меня под боком. Я прилаживаю его к себе, и мне становится так хорошо, что у меня есть этот рыжий жесткошерстный Федя. Пять могил на кладбище в конце Перновской аллеи мокнут теперь под дождем. Потом пойдет снег, и они станут белыми, эти могилы. Весной, если жив буду, я отнесу цветы. А пока вот так:
— Ты спишь, маленький Федя?
Сонное длинненькое лицо приподымается, Федя в четверть каждого глаза смотрит, и это значит: «Да, Федя совсем спит. Лучше и ты спи. Спать — это хорошо, ночь ведь».
Колыхается огромный Тихий океан. Плывет не корабль, а одноэтажный дом с номером 11. На экране сна панорама Новой Гвинеи, мелких островов и северо-востока Австралии. Потом все меркнет, сон во всем мире, и мы оба спим, Федя и я. Частица голландской наследственности все-таки успевает похвалить меня за то, что вечером, когда явился Черный Гость, я занялся делом — сначала насухо вытер маленького Федю после прогулки, а потом взял рассказ и разутюжил в нем замеченные комья. С одиночеством так и надо бороться — любовью к живому и работой.
В духе Сетона-Томпсона
Петр Петрович Сойкин, выйдя из типографии на улице Коммунаров, встретился с художником-портретистом, жившим через улицу наискосок, в доме номер четырнадцать.
Медленно порхавшие большие снежинки подслушали разговор. Бывший издатель, ставший корректором детскосельской типографии, сказал художнику, что рад будет ему услужить. Да, у него, у Сойкина, остались экземпляры книг, изданных им до семнадцатого года. Тем более, если мальчик в семье художника нездоров, книги и будут тут самым лучшим лекарством. Когда в руках у человека любимая книга, как бы ни старалась болезнь, а ее акции начинают падать. Так и договорились, что художник появится на Новой улице вечерком.
Надо сказать, что художник замешкался дома, приходили насчет портрета Ленина из Культпросвета. Пока шел разговор, стемнело, в небе одна за другой стали появляться звезды и планеты. Некоторые светили, как угольная лампочка в ванной комнате, слабо, желтым светом. Другие давали свет белый и сильный, в сто и больше свечей. Потом ползком через вершины кленов в соседнем саду выбралась на сцену луна. С тростью в одной руке и с сумкой в другой художник показался на пороге парадного входа дома номер четырнадцать и, прихрамывая, пустился в путь.
Спускаясь по улице Труда, бывшей Леонтьевской, художник намеревался еще зайти к одному человеку, предложившему ему сушеной рыбы. Уж какой, не спрашивайте, осетров и стерлядей вряд ли бы пустили на сушку. Скорей всего это была матушка-вобла, наряду с селедкой в те годы успешно игравшая роль богатой рыбы. Сделка в должном месте совершилась, сумка наполнилась до отказа, и можно было продолжать поход.
Через Соборный садик, на Оранжерейную, затем вниз, через улицу Карла Маркса, уставленную деревянными домишками и липами тротуарного бульварчика, художник добрался до Новой улицы. Дома на ней были двухэтажные, но с пробелами — в девятнадцатом-двадцатом году многие были разобраны на дрова.
В пробелах, как и полагается, белело уже просто поле, виднелись отдельные деревья, стоял черноватый стог. А вдали обозначалась черта, за которой стояла Северная Пальмира, город со Смольным, с глянцевитыми сфинксами Академии художеств, с Казанским собором и Петропавловской крепостью.
Дом, в котором жил бывший издатель журнала «Природа и люди», сохранил внешние признаки архитектурной респектабельности. Дорожка к ступенькам крыльца была расчищена и посыпана песочком. По песочку и прошествовал художник и нажал кнопку звонка. Приятно было: звонок сработал. В городе, хоть и с перебоями, но уже действовало электричество. Город выбирался из разрухи и невзгод, оживал. В комнате у корректора стояла аккуратно прилаженная к изразцовой большой печке железная печурка, было тепло. Приветлив по-старомодному был добродушный хозяин, чье лицо с седоватой клиновидной бородкой сразу напоминало о временах чеховских, шаляпинских, рахманиновских, словом о предреволюционных временах российской интеллигенции.
Еще по дороге художник решил, что часть его «улова» останется на Новой улице. Он похвалился удачей и без всяких, невзирая на протест, вывалил половину на газету, лежавшую на табуретке возле печки.
Сели. Художник вообще-то курил солдатскую махорку, но тут воздержался. Книги смотрели со всех сторон, и коптить добротные переплеты дымом от сгорания полукрупки казалось недопустимым кощунством.
— Так вы говорите, сын мечтает о Сетоне-Томпсоне? — спросил Сойкин. — Сейчас погляжу, что у меня осталось.
Он подвинул пятиступенчатую табуретку-лесенку, установился на ней и с четвертой полки снял несколько книг. В коричневом и сине-зеленом переплете. Одна была в сером.
— Вот видите, это еще на Стремянной, 12 печаталось! — сказал он, слезая и кладя книги на стол. Стремянная была художнику очень знакома. Поблизости там, на Колокольной, он встретился в свое время со своей будущей женой, а позднее возил к деду, жившему в Поварском переулке, и внука — своего первенца, для которого он и отправился теперь в поход за книгами на Новую улицу.
