Кадис - [44]

XVIII

Шумные рукоплескания внизу, хлопки, топот ног и крики сверху заглушили последние слова оратора. Пресентасьон повернулась ко мне, ее лицо было залито слезами.

– О, сеньор де Арасели, – сказала она, – слова этого человека заставили меня плакать. Как прекрасно то, что он говорит!

– Донья Пресентасьонсита, вы замечаете, что нигде не видно ни вашей сестры, ни Инес, ни лорда Грея?

– Они появятся. Дон Пако пошел их разыскивать и непременно найдет… Теперь начал другой и утверждает, что тот не прав. Как это понять?

Новый оратор говорил недолго.

– Похоже на то, что теперь обсуждают другой вопрос, – сказала девушка, прислушиваясь. – А вот поднялся еще один, вынул бумагу и читает ее.

– По-моему, это дон Хоакин Лоренсо Вильянуэва, депутат от Валенсии.

– Это священник. Он читает какую-то напечатанную бумагу.

– Несомненно, газету, один из тех листков, что чернят кортесы. Здесь принято читать вслух злые измышления, которые печатаются о депутатах, и ответы, которые те направляют в печать.

В самом деле, Вильянуэва, негодуя, что «Листок» высмеял его законопроекты, решил зачитать нам свой ответ, напечатанный в другой газете. Это была одна из нелепостей наших первых кортесов – по своему простодушию они вступали в споры с газетами и вопреки свободе печати требовали для них суровых кар.

– Кажется, разразится буря, – сказала Пресентасьон. – Силы небесные! Вот поднялся еще один проповедник… Да ведь это Остоласа!.. Вы узнаете его? Конечно, Остоласа. Вы узнаете его круглое багровое лицо?.. Его голос – настоящая трещотка… А какие жесты, какие взгляды!..

Заговорил Остоласа, и в ответ ему посыпались снизу и сверху насмешки, шутки; председателю никак не удавалось утихомирить публику, никто не желал слушать оратора. Он повернулся к трибунам и смерил их уничтожающим взглядом, вызвав новую волну бурных выкриков, особенно на нашем балконе, где несколько молодцов в лихо заломленных шляпах не могли взять в толк, что они находятся отнюдь не на бое быков.

– Он выразил нам свое презрение, – чуть слышно шепнула Пресентасьон. – Смотрите, покраснел, как помидор. Угрожает трибунам за то, что над ним смеются. Да, сеньор Остоласа, вы смешны… Поглядите-ка на этого урода. Пугало! Почему его не лишат слова? Деревенщина, а не проповедник… Поносит всех. А что вы сами смыслите, вы, невежда? Раз в нашем доме его слушают разинув рты, так он уж вообразил, что и здесь его должны терпеть…

– Долой святошу! – раздался чей-то голос с балкона.

Сумятица и крики заглушали оратора, и приставы пригрозили выкинуть нас всех на улицу.

– Сеньор де Арасели, – сказала Пресентасьон, взбудораженная и раскрасневшаяся, – мне доставило бы огромное удовольствие… Знаете что? Я ужасно обрадовалась бы… Знаете чему? Вдруг сеньор председатель вскочит и задаст хорошую трепку Остоласе.

– Здесь не принято бить депутатов.

– Не принято? – удивилась девушка. – Напрасно. Я до утра хохотала бы. Дать ему раза два палкой по спине, да, сеньор, а еще лучше – четыре, как он того заслуживает. От всего сердца ненавижу его. Это он нашептывает маме, что надо держать нас взаперти, не разрешая ни говорить, ни смеяться, ни глазом моргнуть. Асунсьон называет его тупицей. А вы как считаете?

– Да пошел он к черту! – рявкнул кто-то из глубины галереи.

– Куманек, – закричал другой, обращаясь к оратору, – ты что, взаправду сердишься или так, для виду?

– Сеньоры! – воскликнул слащавым голосом длинноволосый и желтолицый журналист, вертя головой то вправо, то влево, – вы ведете себя недостойно культурного народа. Мы пришли сюда слушать, а не кричать.

– Дорогуша, – съязвил сидевший поблизости насмешливый старичок, – не разберу – это человек говорит или осел ревет?

– Меня не проведешь! – раздался еще один возглас.

– Сеньоры, право, председатель выгонит нас, и к тому же мы пропускаем самое интересное.

– Донья Пресентасьон, – обратился я к девушке, – нам лучше выйти. Галерея волнуется, неосторожно оставаться здесь долее. Кроме того, девушки не появляются. Мы должны поискать их.

– Посидим еще… Скажите, дон Габриэль, – продолжала она с чарующей наивностью, – все эти люди… для чего они собрались сюда – чтобы поговорить и покричать?

Я ей высказал свое мнение, но она меня не поняла.

– Остоласа продолжает. Машет руками, словно ветряная мельница крыльями… Все смеются над ним. Вижу, что в кортесах, как и в театре, есть свой шут.

– Это и в самом деле так.

– Здесь за шута Остоласа… А рядом с ним сидит, кажется, сеньор Тенрейро… Вот так пара! Пожалуй, он тоже захочет выступить… Скажите, кто это сеньор Предыдущий, которого все бранят?

– Предыдущий – это тот, кто выступал раньше.

– Скажите, а когда у нас снова появится король, он тоже придет сюда читать проповедь?

– Не думаю.

– А что это значит, что кортесы дадут нам свободу, как говорят кругом?

– На такой вопрос в нескольких словах не ответишь.

– Я это так понимаю… К примеру, кортесы объявят: «Приказываю вам, испанцам, после полудня отправляться на прогулку, раз в месяц ходить в театр, а завершив дела, отдыхать на балконе… Запрещается читать в семье молитвы более одного раза в день… Запрещается заключать браки против воли, а коли охота, пусть разводятся… Все вправе всласть веселиться, не нарушая благопристойности».