Кадеты императрицы - [27]

Те же мысли и те же чувства волновали одновременно с нею многие тысячи женщин, но сознание, что страдают о том же и другие, не умаляет остроты индивидуальной скорби.

Он! Он, сын и потомок королей Франции, подвергнут таким испытаниям по воле того, торжествующего узурпатора!..

В такие минуты Рене начинала сомневаться в Провидении, даже в Самом Боге. Она хотела превозмочь себя, отогнать эти недостойные, грешные мысли и не могла. Молитва не трогала сердца и слетала с губ как что-то чуждое и ненужное.

Но что же будет дальше? Она не могла это постичь. Если принц уцелеет, вернется с войны, настанет мирное время… Что же тогда? Какова будет его роль в жизни?.. Ее роль относительно его?.. Где и в чем предвиделся всему этому выход?.. Все было объято непроглядной тьмой.

Иногда Рене предавалась сладким мечтаниям; грезила о восстановлении Бурбонов, о восшествии ее обожаемого короля Людовика-Шарля на дедовский престол… Каким бы это было бы счастьем для него! Но она?.. Стала бы она счастливее от того?

Она, внутренне содрогаясь, низводила себя на должность преданной служанки при детях, которых он мог бы иметь от брака с какой-нибудь иностранной принцессой… его любимой, счастливой супруги… Это все, чего Рене могла ожидать в лучшем случае.

Неудивительно, что сердце бедной девушки мучительно сжималось от горя и тоски.

Ах, эти военные бюллетени! Их читали с одинаковым напряженным вниманием и во дворцах, и в замках, и в мещанских домах, и в лавках, и в крестьянских избах. И всюду бывали те же взрывы безудержного счастья, когда не находили в роковых списках убитых и раненых имени дорогого человека.

В предместье Сент-Оноре, в роскошном дворце финансиста Мартенсара, была погружена в чтение бюллетеней красивая темнокудрая молодая девушка, Олимпия Мартенсар. Но, прочитывая списки, она дрожала не только за брата. Когда ее отец, вздыхая с облегчением, отбрасывал листок, говоря, что имя Евгения не упоминается, она тотчас же подхватывала его на лету, чтобы убедиться в том, что не упоминается также и о Бертране, черноволосом стройном офицере, избраннике ее сердца, Бертране Микеле де Марш, из гордости, сознательно подавлявшем в себе горячее чувство любви к ней, Олимпии Мартенсар.

Она так привыкла с самого раннего детства подчинять себе волю отца, что ни минуты не сомневалась в том, что рано или поздно ей удастся склонить его к тому, чтобы назвать ее избранника своим сыном.

Самым крупным препятствием в этом деле служила непомерная гордость и щепетильность самого молодого человека, негодовавшего на себя за то, что он позволил себе увлечься столь богатой девушкой, так как ее средства в его глазах являлись ее единственным недостатком.

Неизвестно, что сталось бы с чувством Олимпии в мирное время, но теперь, когда она находилась в постоянном напряженном страхе ожидания тревожных известий, все ее мысли и чувства витали вокруг двоих дорогих ей людей. Ее чувство росло и крепло, и образ молодого офицера витал в ее представлении, окруженный немеркнущим сиянием героя и мученика.

В предместье Сен-Жермен, в третьем этаже одного из старых домов улицы Варенн, переживали сердечную тревогу старые девицы де Ваденкур. Они, эти бедные старушки, тоже с тоской следили за ходом действий отдаленной армии; они тоже, надевши на нос очки, медленно водя трясущимися пальцами, разбирали печальные строки, узнавая имена погибших героев.

— Творец Небесный! Сохрани его нам!

— Ну, что же, сестра?

— Пока еще Милосердный хранит его.

— Сестрица, родная!..

И обе старушки, проливая слезы умиления, возносили благодарственную молитву Тому, Кто владычествовал над миром еще задолго до Наполеона.

Они тоже немало горевали о тех лишениях, которые должен был переносить их дорогой племянник Пьер д’Орсимон.

— Бедняга, где-то он теперь?.. Может быть, он голоден?.. Ест ли он?..

— Что-нибудь да ест… Но что именно и досыта ли?..

— Ох, тяжкие времена наступили!.. Во времена королей было много лучше: детей не гнали на войну…

Старушки замолкали и, усевшись около камина, одна в «бержерку», другая в старинное кресло времен Людовика XV, погружались в свои думы. В маленькой гостиной, убранной старинной мебелью стиля Людовика XV, наступала тишина; только огонь потрескивал в камине, да котенок, играя с упавшим клубком, мягко постукивал иной раз лапками об пол.

В этой маленькой гостиной была горка с различными безделушками и куколками. Эта горка вечно была на замке и никогда не открывалась. Когда Пьер д’Орсимон был еще ребенком, эта горка неизменно служила объектом его детских вожделений. Вероятно, этим объясняется то, что обе старушки теперь охотнее всего останавливали свои взоры именно на этой вещи. К воспоминаниям о давно-давно прошедших днях присоединялись жгучие впечатления переживаемого; вот почему глаза старушек зачастую застилали слезы о минувшем и о настоящем.

— Сестрица, где-то он?..

— Один Бог знает, один Бог видит, один Бог его хранит!..

XIV

Но оказывается, что о судьбе французских солдат тревожились не в одной Франции. Эта тревога, по-видимому, перешагнула границу и заглянула в один из домиков Саксонии, где часто одна юная мещаночка грезила о молодом красивом офицере, в один ужасный вечер спасшем ее от позора и смерти.