Кадеты императрицы - [11]

Наполеон слегка пришпорил коня и отъехал в сторону. Вслед за ним раздалось слабое:

— Да здравствует император!

Маршал Бертье прошелся по рядам уцелевших в ужасной бойне. Он пожимал плечами и с состраданием качал головой при виде ужасного состояния несчастных.

— Идите отдохнуть, подкрепитесь хоть немного, — сказал он офицерам, — вы еле держитесь на ногах… А завтра явитесь ко мне… если будете в силах.

Те молча повиновались.

— Вот видите, — сказал Наполеон сопровождавшему генералу Дюроку, — они все еще дуются; они прямо-таки неисправимы!

— Ваше величество, вы правы, — ответил маршал, — это черная неблагодарность; вы соизволили разрешить резать их без передышки, как на бойне, в течение четырех часов кряду, а они вдруг осмеливаются быть недовольными! Что за черствые натуры!

Император невольно улыбнулся. Теперь уже ничто не в силах было смутить его радость. Триумф был полный. И русская, и прусская армии были одинаково разбиты наголову и бежали к Кенигсбергу, оставляя по пути своих раненых.

Наступила ночь, шел сильный снег. Раненых спешно подбирали с поля битвы и препровождали в ближайший городок, где расположился военный госпиталь. Туда же были препровождены и Гранлис со своими товарищами. Путь был не из близких, пришлось пройти пешком чуть не все поле сражения. На них смотрели все: от офицеров до последнего солдата включительно. Все оборачивались на их пути и провожали их сочувственными взглядами.

— Бедняги, — говорили некоторые, — ловко их отделали…

— Да… Какие они были белоснежные утром, а теперь стали ярко-красными…

Офицеры подходили и жали руки последним из уцелевших «кадетов императрицы».

— Вы были великолепны, — прочувствованно говорили они. — Вы — честь и слава нашей армии!..

Герои отвечали им слабой улыбкой; первый пыл прошел, и перед ними неотступно стояли кровавые видения этого трагического дня, полного непередаваемого ужаса.

V

Госпиталь был переполнен и не вмещал раненых. Пришлось остановиться в предместье, расположиться в покинутых ригах, благо там нашлись запасы соломы. Солдатам были розданы пища и вино. Они накинулись на нее, как проголодавшиеся волки, а насытившись поспешили растянуться на соломе. Товарищи помогали тяжелораненым накладывать временные повязки, до прихода хирургов. Потом все эти австрийцы, вырванные из своей родной почвы и посланные сюда на это кровавое дело по воле французского цезаря, забыли и свою родину, и Францию, и прошлое, и настоящее — они уснули тяжелым, мертвым сном.

Пятнадцать человек уцелевших офицеров полков Оверна и Изембурга были помещены в здание монастыря, покинутого братией; унтер-офицеры в числе двух десятков помещались в том же здании, но в другом флигеле. Все это были чистокровные французы, старые воины, свидетели побед в Египте, при Маренго и под Аустерлицем. Все они были закаленными, бравыми храбрецами, которых ничем не удивишь.

Добравшись, наконец, до стоянки, они поспешили развести огонь и заняться приготовлением пищи. Для этого им пришлось предварительно обшарить все монастырские шкафы, кладовые, чердаки и погреба. Но зато сколько радости было, когда они нашли окорока, колбасы, гусиные полотки, консервы, а в особенности когда им удалось извлечь из подвалов несколько десятков запыленных бутылок старого вина! Они радовались как дети и поспешили приступить к пиршеству.

Кадеты собрались в монастырской столовой и меланхолически следили за оживленными приготовлениями своих унтеров, расположившихся в монастырской приемной. Несчастные офицеры от усталости и голода еле держались на ногах и тщетно поджидали подвоза провианта, который все не появлялся. Но их офицерский чин препятствовал им воспользоваться награбленным добром. Однако, входя в положение солдат, они почувствовали, что у них не хватит мужества остановить действия своих унтеров, но принять в них деятельное участие они не могли. Поэтому им только и оставалось, что глотать слюнки да вдыхать в себя пар дымящихся котлов.

Орсимон, наконец, не выдержал этой пытки, он подошел к окну и крикнул:

— Сержант!

На зов откликнулся Кантекор.

— Слушаю! — ответил он и тотчас же появился под окном. — Что прикажете?

— Что прикажу? Гм… да, собственно говоря, ничего не прикажу, друг мой, — сконфуженно промолвил офицер, — но в случае, если у вас что-нибудь останется лишнее… когда вы будете совсем сыты, то было бы очень любезно с вашей стороны, если бы вы подумали о своих поручиках… Откровенно говоря, мы умираем с голода.

Кантекор даже подпрыгнул на месте.

— Как, у вас ничего нет? Бедные дети! О чем же думают ваши денщики?

— Их больше нет, они все остались там.

— Ах, скажи на милость! — сокрушался Кантекор. — Конечно, это нужно сварганить… Вас сколько всех? Пятнадцать? Ладно, так и будем знать…

И Кантекор чуть ли не бегом отправился обратно.

— Корректно ли это, Орсимон? — сказал с мягким упреком Гранлис, которого все молчаливо, но единодушно признали своим главой.

— А уж это мне безразлично: корректно или нет, — ответил молодой человек. — Я чересчур голоден. А так мы по крайней мере и поедим, и выпьем. Ах, — вздохнул он, — правда, я отныне имею право лишь на один-единственный стакан вина!..