Кадеточка - [8]

Поначалу я все стеснялась. Мама заметила во мне изменения и сказала, что это хорошо, что грудь так растет, будет, чем малыша кормить. Малышам это хорошо, но пока, что не они, и вовсе не малыши стали меня цеплять. То в транспорте, и вроде бы как случайно. И вроде бы и не пацаны, и не мальчики, а взрослые парни, а иногда и мужчины.

Я поначалу не понимала и только потом, когда как–то раз бежала следом, а потом запрыгнула в автобус, то услыхала о себе такое и все про нее!

Боже праведный, неужели они так думают? А она мне мешала бежать, растряслась и я чуть на автобус не опоздала. А когда поехала, то заплакала от того, как они обо мне грязно говорили. Ну, я обижалась поначалу. Неприятно и обидно мне было, когда так говорили, или хуже того, когда лапали. Домой приду и реву. Мама меня успокаивала. Говорила, что я радоваться тому должна, а не реветь. Ничто так не украшает женщину, как большая грудь. Так, что перестань себя мучить и неси ее, как украшение. Неси всем на зависть! И не стесняйся ее показать! Ты хоть и девочка, а должна понимать, что этим ты только завоевываешь себе в жизни более достойное место.

Инга, дома хмыкала недовольно, когда я ей об этом говорила и спорила со мной. Доказывала, что только дуры могут так думать, а вот настоящие женщины… И дальше все о том же. У нее вечно все не так, как у меня.

Она и высокая и худощавая, груди нет почти, а я среднего роста и полноватая, ну и грудь такая. Но мы обе очень похожие. Обычно размолвки все заканчивалось нашим примирением. Уже лежа в постели, она меня гладила, и потом мы с ней шептались, делились нашими открытиями и секретами. Ну, а если не соглашались и спорили, так за это я была только ей благодарна. Потом она разрешала себя гладить, и сама касалась моей груди осторожно и очень бережно, и я замирала в блаженстве от какого–то непонятного волнения. Но никогда она меня не тискала и их не сжимала. Нет! Наоборот, делала все так по привычке, как в детстве.

К нам папа частенько приходил, садился на кровать и гладил нам спинки, животики, грудочки и что–то рассказывал. И мы тут же засыпали. А потом, когда папа заболел, то иногда садилась и гладила спинку и грудочку мама. И мы с Ингой жалели ее и притворялись, что засыпали так скоро. Она уходила, а мы потом сами, уже тихо шептались и поглаживали друг, дружку своими маленькими ручками, словно котята лапочками, а уж потом крепко засыпали.

Правда, был у нас один случай с сестрой, когда все не так и вот, что получилось.

Сестра тогда уже училась в мед училище, а я только, только, как стала округляться. Грудь росла, как на дрожжах. Болела не только она, но и все тело. Частенько болезненны были даже прикосновения одежды к соскам. Они ведь сначала набухли и какими–то волдырниками обозначились. Я понимала, что и почему и трогала их, кривилась от ощущений болезненных и как–то Ингу об этом спросила.

Она мне как всегда, целую лекцию. А мне этого было не надо. Мне вообще хотелось, что бы меня она все время гладила и хоть разик к соскам моим прикасалась. Я ей как–то вечером об этом сказала.

Она не отвечала долго, а потом сказала, что мы скоро спать станем врозь.

И что, то о чем я прошу, так нам делать нельзя и впервые назвала этими словами о женской любви. Я помню, ей не поверила тогда, и все ее обнимала, уговаривала. Никак не могла понять, почему так нельзя? Ведь вчера, раньше, было можно, а теперь, почему же сейчас так нельзя? Что такого произошло, почему меня, родную сестру даже нельзя погладить? Я же ее люблю! И потом, с какого это времени было можно, а потом вдруг стало так нельзя? Кто скажет? И, главное, почему?

В душе я не соглашалась. Ночью проснулась и стала гладить ее сама. Глажу, но чувствую, что все уже как–то не так. Нет уже такой легкости в отношениях и ощущений от ее тела. Впервые тогда мне захотелось доказать, что о чем сестра говорила, то все пустые и дурные слова. Поэтому, ночью, я к ней осторожно прильнула.

Она спала на боку, я к ней притиснулась со спины и свою руку сверху веду по телу. А у самой в голове все ее слова об этой любви. Я ведь и не понимала тогда, что можно, что нельзя. Все мне казалось, чтобы я не делала, то все нормально и обычно. Всегда, но не в ту ночь. Тогда я уже почувствовала, что–то другое и необычное в ней.

Инга, со мной всегда всем делилась, впрочем, как и я. Так я узнала, что у нее начались месячные. И я очень за нее переживала. Мама успокаивала ее и меня и радовалась, говорила, что Инга уже взрослеет и скоро сможет стать женщиной. Что она будет рожать и деток воспитывать. А я ей буду помогать. А я не хотела даже слышать об этом. Видела, как сестра нервничает, и как болезненно все переносила, и сама так не хотела.

У меня тогда как–то все странным образом переплелось в голове. И чувства привязанности к сестре и то, о чем мама говорила и о той любви. Винегрет в голове.

Инга тогда уже во всю разболелась. Я видела, что ей плохо и нехорошо. Видела,

как ей все это было болезненно. Вот и решила ей ночью помочь.

Стала ручкой, ладошкой своей по ее телу водить. Водила, водила, а потом прижалась и целую ее, в затылок. Волосы у нее пахнут хорошо, приятно, само тело ее теплое, податливое. И я вдруг замечаю, что рука моя уже на груди у нее, и я сама уже не могу от нее оторваться. Пальцы коснулись соска и замерли потому, что я почувствовала, как он твердеет. От ощущений того, что тому причина моя рука у меня самой внутри что–то тяжелеет и каменеет. Замерла рука, а пальцы легонечко теребят, потягивают этот плотный и сжатый, заостренный комочек. Я увлеклась. У самой внутри поднимается какое–то необычное и тревожное волнение.