Кабинет-министр Артемий Волынский - [27]

Как всегда, обилен был и хлебосолен стол. Анна опять сидела рядом с Екатериной и всё допытывалась, что знает ещё она про имена людей. Но рядом с портомойкой сидел Пётр и ласково шептал ей какие-то слова, и Анна невольно отворачивалась: негоже подслушивать царёвы слова, сказанные фаворитке...

Пётр уезжал к армии, и Прасковья, дочери её, сёстры царя, Екатерина провожали его далеко за заставу. Уже темнело, когда они вернулись в Петербург.

Однако так и не стемнело. Анна то и дело выбегала на улицу, возвращалась изумлённая и всё никак не верила, что день прошёл, уже ночь. Но настоящей ночи не было — была белая ночь, и она показалась Анне такой красивой, что она и думать забыла про своё Измайлово.

Жизнь покатилась здесь, как и в Измайлове, только больше было выходов и гуляний. Но всё так же утром долго молилась Прасковья перед иконами, которые привезла из Москвы, так же ругалась и пререкалась с дворовыми девками и челядью, так же старалась следить за тощими огородами, без которых не мыслила и жизни. А Анна всё чаще и чаще велела седлать себе гнедого коня, выезжала в поле с егерями и пыталась охотиться. Но охотиться здесь было скучно. Хоть и водились в окрестных лесах волки и зайцы, но леса были плохие, малорослые, лосей не было и в помине, и Анна скоро пристрастилась стрелять прямо из дворца. Едва она выстрелила из окна в первый раз, как прибежала Прасковья и напустилась на дочь:

   — Такая-сякая, перепугала меня, вот прокляну, тогда узнаешь, почём фунт лиха...

Но Анна уже привыкла к подобным попрёкам и относилась к ним спокойно: мать часто грозилась проклясть их всех, и сначала Анне казалось, что нет большей кары на земле, чем материнское проклятие, но со временем повторявшиеся угрозы стали привычными, и Анна уже мало внимания обращала на них. Да и Прасковья скоро свыклась с тем, что Анна часто стоит у окна и стреляет по воронам.

Анна оправдывалась:

   — А как они накаркают беду...

И мать тоже смирилась с выходками средней, угрюмоватой и не по годам рослой дочери. Ей хватало забот: приехал управляющий Юшков с обозом, и надо было и определить скот на пастбище и зимовку, и разобрать всё добро, что было захвачено из Измайлова, и закупить новомодных материй на туалеты себе и дочерям.

Частенько мать запиралась с Юшковым, и Анна подозревала, что они не только сводят счёты и листают книги, в которых записан каждый грош и каждая растрата. Но она лишь презрительно взглядывала на мать и молчала.

Зато не молчала Катерина.

Едва только Прасковья начинала свои бесконечные попрёки и нравоучения, как Катерина бойко взглядывала на неё и нараспев тянула:

   — А я вот вчера в дверную щёлку глядела...

И искоса смотрела на мать. Та мешалась, ещё строже сдвигала бархатные густые брови и сурово говорила:

   — Царевна, а подсматриваешь...

   — А что ещё делать, скука.

   — Обожди, завтра в гости едем, там танцы будут, — обнадёживала мать.

И Катерина умолкала. Страсть как любила она танцы, болтовню и комплименты. А комплиментов молодые придворные не жалели: уж и раскрасавица Катерина, и язычок у неё острый, как бритва. И Катерина хохотала и вертелась так, что дома опять разгорался скандал. Но Катерина умела воздействовать на мать одним лишь намёком о Юшкове, и Прасковья задабривала дочь.

Всё чаще ездили они кататься по улицам Петербурга. И то и дело удивлялись:

   — Гляди-ка, ещё вчера тут пустырь был, а уж сегодня дом красуется, да ещё какой!

Петербург действительно рос быстро и неприметно. Мазанки и дворцы возникали здесь словно по мановению руки — работные люди толпами сходились в новый город, и знатные люди, купцы, а то и простые горожане торопились обустроиться и зажить, как все.

Дом, построенный Петром специально для царицы Прасковьи и её дочерей, стоял на берегу Невы, на Петербургской стороне, недалеко от дома самого Петра и совсем близко от Петропавловской крепости. Невдалеке расположился деревянный дом светлейшего князя Меншикова, строенный под церковь, а там тянулись в ряд дома канцлера Головкина, вице-канцлера Остермана, барона Шафирова и других знатных людей.

Анна часто смотрела из своих окон на Неву, золотой шпиль Петропавловской крепости, на амбары и госпитали, вытянувшиеся по берегам Невы, на лавочки и постройки, мало-помалу образовывавшие маленькие гостиные дворики, на ветхие лодчонки на чёрной воде реки, на большие суда, приходящие из многих стран мира. Сотни стругов из Новгорода, Ладоги, других городов привозили сюда припасы и товары, и текла под окном многоязычная и пёстрая толпа народа, уже не удивляя своим иноземным видом и иным говором. Скоро Анна так полюбила смотреть из окон на городскую жизнь, что с раннего утра подбегала к тяжёлым занавесям и, не дожидаясь челяди, сама отдёргивала их.

Мать всё чаще и чаще жаловалась на тяжёлое и дорогое житьё в Петербурге, на сильные пожары, уносившие в какой-нибудь час всё нажитое, на множество воров и грабителей, не щадивших ни бедняцкого дома или лачуги, ни царских хором. И хоть стояли на устрашение ворам и разбойникам на иных пепелищах виселицы с болтавшимися трупами, а редкий день обходился без краж.