Каббалист - [7]

Отец ожидал, что Рома станет восторженно говорить о затмении, но услышал только: «Кто эта женщина?» — «А, местная ведьма, — отец усмехнулся, — ну как тебе корона?»

Это слово — ведьма — еще больше взбудоражило сознание, и Рома принялся расспрашивать. Что он мог узнать — шестилетний мальчишка? Только то, что зовут ее Ульвия, что ей лет тридцать пять, и что у нее дурной глаз, не говоря о том, что она вообще психическая. Ребята, с которыми Рома запускал змея, уверяли, что был такой случай. Они играли на улице поселка — это было весной, — а Ульвия шла мимо. Какой-то бес в них вселился: они побежали за ней, кричали, строили рожи, хотя и слышали от взрослых, что Ульвии следует сторониться. Она откинула чадру и посмотрела на старшего среди них, Ильяса, ему было уже десять лет, и он учился в третьем классе. Ничего не сказала, но Ильяс сник и больше не бежал за ней. А несколько дней спустя заболел. Болезнь была странная, Ильяс весь распух, его отвезли в город, и он лежал в больнице, а на лето его отправили в санаторий.

Рома еще несколько раз видел Ульвию. Она не снимала чадры, появлялась всегда неожиданно и исчезала неизвестно куда. Рому — а он легко поддавался влиянию — научили бояться ведьму, не подходить к ней близко, и уж во всяком случае не попадаться на глаза. Отец, который, как верил Рома, знал все, рассказал ему о ведьмах, перемежая правдивую информацию рассказами о полетах на помеле, о шабашах на Брокене и прочих атрибутах ведьминого быта.

Осенью Рома пошел в школу, и началась новая жизнь, но Ульвию он помнил всегда. Много лет спустя он описал свои детские впечатления в одном из фантастических рассказов, прекрасно понимая уже, что именно тогда, в день солнечного затмения, определилась его судьба.

Отец приучил Рому быть самостоятельным хотя бы в мыслях, хотел научить сына быть талантливым, но не знал, как это сделать, и потому считал, что своего в жизни Рома добьется только упорным трудом. Рома думал немного иначе, ему трудно было высидеть за книгами больше трех часов кряду. И он разбавлял усидчивость фантазией, которой отец его не учил, потому что считал: воображение — от бога.

К десятому классу Рома твердо знал, чем будет заниматься после школы. Родители нервничали, их беспокоило, будет сын учиться десять или одиннадцать лет. Школьная реформа, которая привела к образованию одиннадцатилеток, еще не кончилась, хотя и была на излете, поговаривали, что с будущего года все вернется на круги своя. Хорошо бы так, — рассуждали родители, — недопустимо терять лучшие творческие годы сначала в школе, а затем, возможно, и в армии. Они считали Рому человеком творческим, в чем сам он, однако, еще не был уверен.

Рома объявил, что станет физиком, и отец усмотрел в этом лишь дань моде, а не лично выстраданное решение. Все тогда увлекались физикой, в кино шли фильмы «Девять дней одного года», «Иду на грозу», «Улица Ньютона, дом один», в космос летали «Востоки», а «Комсомольская правда» вела изнурительную дискуссию о физиках и лириках, причем лирики явно сдавали позиции. «Нужна ли в космосе ветка сирени?» — вопрошал инженер. «Только физика соль, остальное все ноль, а филолог, биолог — дубины», — пелось в студенческой песне, и Роман считал, что это, конечно, грубо, но все же до некоторой степени верно.

Цель он определил давно: разобраться, насколько связаны с реальностью представления о ведовстве, о «дурном глазе», о влиянии одного сознания на другое. Он не мог забыть подслушанной беседы Ульвии с солнцем, беседы, которой и быть не могло, и о которой он так никому и не рассказал.

В то время газеты довольно много писали о телепатии, о феномене Вольфа Мессинга, о странном явлении чтения пальцами, которое демонстрировала некая Роза Кулешова. Кто-то фанатически верил в паранормальные явления, кто-то столь же уверенно утверждал, что ничего подобного быть не может, потому что никакая телепатия не в состоянии отменить известных законов физики. Сомневающихся, казалось, не существовало. Может быть, они сомневались молча, в газеты и журналы не писали. Роман был сомневающимся, он вычитал где-то, что сомневаться во всем — одно из качеств настоящего ученого, и с тех пор заставлял себя сомневаться даже в очевидных вещах.

Никакой серьезной литературы о ведьмах он найти не мог. Говорили, что такая литература, конечно, существует, но она прочно заперта в тайных хранилищах Фундаментальной библиотеки, ее не заносят в общие каталоги и выдают редким счастливцам по особому разрешению какого-то ведомства, что ли не министерства обороны. Роман читал популярные журналы и балдел, потому что не знал, чему верить. Поэтому он не верил никому, в том числе и философам, объяснявшим мир с суровых позиций диамата. Хотел во всем разобраться сам, но — как?

Пожалуй, следовало бы плюнуть на все это и заняться делами. Дел было достаточно. В школе Рома шел на медаль. Значит, нужно было работать. Но он не мог заставить себя делать больше того, что получалось само собой. Отец уже не определял ни круг его чтения, ни желаний или склонностей. Роман уважал отца, понимал теперь, что именно произошло в сорок девятом, отец как-то рассказывал друзьям о своих мытарствах. Долго рассказывал, он не любил вспоминать, но в тот вечер что-то нашло на него, и он говорил долго, его ни разу не прервали, рассказ был страшен, и Рома слышал почти все — он сидел, как мышь, на кухне и будто бы готовил уроки.