Каббала - [5]
Надо сказать, что мисс Грие тоже принадлежала к числу попечителей Вассара. Ей отводилось лестное место в длинных процессиях, каждый июнь проплывающих среди солнечных часов и имеющих образовательное значение кустарников. Она готова была уплатить пеню, но не раньше, чем ей удастся утихомирить отцов города. Для чего требовалось, чтобы должным образом проголосовал комитет, которому предстояло заседать как раз в этот вечер. Комитет состоял из семи членов, поддержкой четверых она уже заручилась; трое других были клерикалами. Между тем, чтобы закрыть вопрос и соблюсти при этом интересы княгини Гаэта, требовалось единогласное решение.
Если бы миссис Рой незамедлительно спустилась и села в автомобиль, она бы успела доехать до Американского Колледжа на площади Испании и переговорить с милейшим и всеведущим отцом О'Лири. Акустика в Церкви просто волшебная! Еще до десяти часов вечера голоса клерикалов были бы благополучнейшим образом поданы в пользу примирительного решения. Задача мисс Грие состояла в том, чтобы, сидя за чайным столом, подробным образом разъяснить все это миссис Рой и вскользь намекнуть на неупоминаемое всуе деяние, которое она, мисс Грие, способна совершить в благодарность за такую услугу. Выполнение задачи осложняла необходимость иметь твердую уверенностью, что ни мадам Агоропулос, ни супруга посла (мужчины не в счет) не заметят происходящего у них на глазах тайного сговора. По счастью, супруга посла не понимала беглого французского, а мадам Агоропулос, женщину сентиментальную, удавалось раз за разом отвлекать от главной темы мелкими подачками в виде красивых и чувствительных фраз.
Эти несколько карт мисс Грие разыграла с осмотрительностью и точностью игрока, обладающего безупречной техникой. Она обладала качеством, которое странным образом примешивается к прямоте, присущей великим монархам, качеством, особенно заметным в Елизавете и Фридрихе – способностью доводить угрозы точно до той грани, на которой они побуждают человека к действию, не обращая его во врага. Миссис Рой мигом поняла, чего от нее ждут. Она уже много лет составляла комитеты и мирила разобиженных кардиналов и преданных Церкви итальянских политиков; торговля влиянием была ее каждодневным уделом. Сверх того, и радость воздействует на ум благотворнейшим образом, а миссис Рой чувствовала, что развод становится для нее близкой реальностью. Она вскочила на ноги.
– Вы извините меня, если я вас покину? – промурлыкала она. – Я обещала Джулии Говард заехать за ней к Розали. К тому же меня просили кое-что сделать на площади Испании.
Она поклонилась нам и исчезла. Какое чувство наделяет крыльями столь прозаичные ноги и беспечной игривостью столь худосочных особ? Год спустя она вышла замуж за молодого, вдвое моложе ее, французского яхтсмена, обосновалась во Флоренции и родила сына. Когда она входила в гостиные клерикалов, все разговоры о том, кто за что голосует, немедленно прекращались. Картина осталась в Вассаре, там же хранится в архиве письмо от Министра иностранных дел Италии, похожее больше всего на дарственную. Воздействие произведения искусства на тех, кому случается проходить мимо него, вещь слишком неуследимая для надежных выводов, но хочется верить, что сотни девушек, каждый день снующих под полотном Мантеньи, получают от него некие токи, обращающие их во все более примерных жен и матерей. Во всяком случае, именно это Министерство сулило колледжу.
Когда ушли и другие гости, мисс Грие состроила им вслед гримаску, приглушила свет и завела с нами разговор о Нью-Йорке. Похоже было, что экзотические собеседники вроде нас доставляют ей определенное удовольствие, но мысли ее где-то блуждали, пока она вдруг не поднялась, разглаживая складки на платье, и не велела нам отправляться домой, переодеться и в восемь часов вернуться к обеду. Удивленные, но не повергнутые в растерянность, мы выскочили под дождь.
Я немедленно потребовал, чтобы Блэр рассказал мне о ней побольше. Он мало что мог сообщить; представление о духовной сущности и даже внешнем облике мисс Грие, содержащееся в нижеследующем описании ее родословной, сложилось у меня, когда я читал между строк в истории семейства Грие, написанной за изрядное вознаграждение кузеном этой дамы, и разглядывал приведенные там фотографии.
Прадед ее, человек слабого здоровья, прибыл в Нью-Йорк году примерно в 1800-м. Он купил в сельской местности старый дом, намереваясь скоротать свой век отшельником, изучая библейские пророчества и помогая плодиться и размножаться четверке свиней, привезенной им из-за океана в корзинке. Однако здоровье его пошло на поправку вместе с делами, и вскоре он женился на наследнице Вороньей Дыры, мисс Агате Фрегестокен, кончина родителей которой, последовавшая десять лет спустя, объединила две обширных фермы. Их дети, Бенджамин и Анна, выросли, получив ровно столько образования, сколько им перепало от отца дождливыми вечерами, в которые его посещала подобная прихоть. Дедушка нашей мисс Грие, ловкий и целеустремленный деревенский парнишка, на многие годы сгинул, захваченный водоворотом сомнительного предпринимательства в городе, где он подвизался поочередно в качестве мальчика, услужающего в трактире, репортера на побегушках и управляющего рестораном. В конце концов он вновь навестил родителей и добился от них разрешения отдать их землю в залог, дабы вложить полученные средства в кое-какие железные дороги. В нашем распоряжении имеется его относящийся к этому времени портрет, воспроизводимый в каждой истории великих состояний Америки дагерротип, изображающий мужиковатого голландца с выпяченной нижней губой и задиристо-веселыми глазками. Не исключено, что тем воскресным вечером в Вороньей Дыре ему пришлось возродить тонкое искусство сечения собственных родителей, ибо Анна вспоминает, что ей было велело удалиться с вязаньем в амбар и сидеть там на мешках, покуда не позовут. Старик-отец призвал на голову сына все, какие припомнил, проклятия из псалмов и как ни удивительно, был отомщен: в мозгу Бенджамина Грие зашевелился червь религиозного самокопания, а в теле – наследственные хвори. И то, и другое пошло ему на пользу: он стал церковным дьяконом и миллионером примерно в одно и то же время и затем уже управлял пятью железными дорогами, не покидая кресла-каталки. Родители его умерли в особняке на Вашингтон-сквер, так до конца и не простив сына.
