Каан-Кэрэдэ - [4]

— Когда полетим?

— Подождем, прибежит кто-нибудь, спросим, что за деревня… До темноты успеем.

Бронев взял пару полушубков, спрыгнул, расположился под крылом.

— Если бы я был богатым, я купил бы себе хорошую лошадку и ездил бы, — сказал он. — Самое верное дело. А этот, — махнул он на забрызганный маслом юнкерс, — убьет когда-нибудь!

Бронев был один из немногих пилотов, уцелевших с времен зари авиации. Он был спокойно-отважен, свыкся с небом, как рыбак с озером. В туманную осень, в дни вынужденного бездействия, он тосковал о поющей сини; но каждый раз, после больших перелетов и случайных неудач, он начинал свою песенку про лошадку.

Дождевая полоса прошла мимо. Мокрая трава светилась в косых лучах отсветами изумрудов. Свежие березовые колки закрывали луг. Аэроплан стоял среди оглушительной тишины. Узлову стало не по себе; он подошел к Нестягину.

— Я читал, — заговорил механик, — один профессор, эсэсэсэровский, изобрел способ концентрировать электрическую энергию в чрезвычайно малом пространстве. По его словам, изобретение может быть применено к авиации. Года через два, мы поставим в эти дюралюминиевые крылья, вместо бензиновых баков, мощные аккумуляторы, которые будут отдавать свои силовые запасы десятки часов подряд. Вероятно удастся, при этом, внести в конструкцию горизонтальный винт, чтобы он поддерживал аппарат при посадке, уменьшая горизонтальную скорость до минимума… Тогда полет станет самым безопасным из всех способов передвижения, а управление аэропланом — общедоступным. Про нас будут вспоминать с трепетом удивления. Вот, скажут, люди отваживались летать на перманентно-взрывающихся бомбах!.. Для электромотора безразличны высота и температура. На земле и на 10.000 метрах он будет развивать одинаковую мощь. Тогда никому не придет в голову различать по трудности полет над лесом, над горами, ночью. Зимой, закутавшись в меха, мы будем вылетать на юг и через день принимать солнечные ванны на берегу теплого моря. Это будет свобода. Техника несет нам свободу. Только! А ваша лошадка, — наклонился он к Броневу, — это крестьянская изба с клопами и тараканами, нечисть, «Дворянское гнездо», всякие Лизы… Тьфу!

— Ага, свистнуло! — закричал Бронев, стискивая скулы.

Глухота после полета проходит через 20–30 минут, внезапно, как будто в ушах лопается какая-то упругая пленка.

Степка свалился с Рыжика, бросил коня, побежал щупать машину.

— Жесткий!

Нестягин задвигал, для острастки, рулями. С тех пор, как один парнишка засунул в руль глубины палку, он не выносил ребят.

Бронев подозвал мальчика. Степка смотрел на воздушных людей не мигая. Ему хотелось перекреститься.

— Какая ваша деревня?

— Шабалиха, — выдавил Степка.

Палец пилота пополз по сорокаверстке.

— Вот.

Он вынул спичку. В спичке — два дюйма. Смерил.

— До копей верст семьдесят. Полчаса.

— Не забудьте, — сказал Узлов, — мы хотели спуститься в шахту.

— Успеем.

— Что же, митингем, раз уже сели, — вздохнул Бочаров.

— Можно.

Бронев закурил.

— Ну, полетишь с нами, малый?

— Полечу! — выпалил Степка.

— А мамка отпустит?

— Скажу, отряд командировал…

— Правильно, — развеселился Бронев. — Крой, мамок!

Разноцветная толпа бежала к аэроплану, точно вырастали цветы. Бронев смотрел на крепкие голые ноги, закрытые до колен желтой юбкой.

— Теперь извольте превращаться в милиционера, — заворчал Нестягин, становясь у хвостового оперения.

— Андрей Платоныч! — крикнул Бочаров сверху, — давай, брат, лезь на крыло, начнем!

Бронев нехотя отвел глаза, вспомнил свою любовницу в Новоленинске, пошел подтягивать Бочарову насчет мировой буржуазии.

Юнкерс, окруженный толпой крестьян, стоял, неутомимо приподняв крылья, прекрасный, невиданный, страшный.

— Летит в виде вороны… А сел — вот дак ворона! — говорили бородачи.

Федосеевна оперлась на клюку, покачивалась, повторяла нараспев:

— Ох и кры-ылья, ну и кры-ылья…

Комсомольцы выпытывали:

— Сколько весит аэроплан?

— Сто двадцать пудов с полной нагрузкой.

— Сколько поднимает человек?

— Шестерых.

— На какую высоту залетает?

Нестягин отвечал, откусывая колбасу. Толпа вздыхала. Аэроплан был в этих местах первый раз в вечности.

Бочаров начал свою заученную громкую и корявую речь об авиации, об Авиахиме, об Антанте. Мужики отмахивались от мудреных слов, как от мух над ухом, но понимали крепко, кивали.

Нестягин демонстративно завозился с мотором. Только один способ агитации казался ему надежным — полет.

На крыло на четвереньках взобрался секретарь Шабалихинской ячейки, взял слово.

— Так што, товарищи, понятно, — сказал он. — Да здравствует общество летательных машин!

— Ура!

— Правильно!

— Поддярживаем!

— Следовательно, — продолжал оратор, — так што мы с имперьялистами в серьезе, нужон нам красный воздушный флот. Штоб при случае и гнуса всякого химией травить и лорде морду набить. А потому, хто сознательный, записывайся в члены.

— Правильно! — опять поддержали шабалихинцы.

— Коль совецка власть не забыват — и мы не прочь.

— Теперь и помереть можно. Записывайся!

Бочаров слез передать значки шабалихинскому секретарю, попал в переплет.

— Слыхали мы, — говорили мужики, — в других селах крестьян по воздуху катали…

Бочаров стал объяснять: аэродром… 400х400 метров… скорость при разбеге… но шабалихинцы не отступали.