К земле неведомой - [2]

— С умыслом, надо полагать?.. — спросил Яков.

— Не без того… — Михаил усмехнулся. — Лишнийраз заставить человека покланяться, унизить его необходимостью протерпеть кураж местной власти предержащей, да еще такой, как наша, казачья, — это у нас умеют, когда хотят проучить… — он не договорил, заметив, как Гавриил при последних его словах насупился. Не любит старший брат разговоров об э т о м…

После короткой заминки Михаил перевел разговор на другое: расспросил братьев о родителях и сестрах, о родной станице, сказав, что намерен выехать туда на следующее же утро, если не случится какой-нибудь заминки с получением диплома.

— Ну ладно. Вечером наговоримся… — Гавриил первым поднялся из-за стола. — Нам с Яковом пора. Ну а ты отдыхай тут пока, сходи к атаману в правление насчет диплома, а сначала искупайся с дороги-то. Вон она — Кубань-то! Прямо садом к ней пройдешь! — он кивнул в сторону распахнутого окна.

Вскоре братья в сопровождении денщика ускакали на конях к своему 2-му Хоперскому казачьему полку, стоящему под Баталпашинском лагерем вместе с двумя полками пехоты и артиллерийским дивизионом.

Михаил отправился на Кубань, прихватив с собой полотенце, мыло и чистое белье.

Река тут, в верхнем течении, мелка, не покрывает местами крупных камней, усеявших ее ложе. Однако в яминах, вырытых паводковыми водами, искупаться вполне можно, не поплавать, конечно, нет, а лишь посидеть, погрузившись в воду по горло, поплескаться, понежиться.

Горная вода сделала свое дело: Михаил почувствовал себя легко и бодро, смыв с себя весь пот и всю пыль долгой многодневной дороги. В двадцать пять лет здоровому человеку немного надо для того, чтоб после самой скверной дороги прийти в себя.

Там же, у воды, в тени старой, дуплистой, разлапистой ветлы, он как следует перетряс и почистил свою студенческую форму. Другого платья у него пока не было.

День между тем разгорался, жаркое кавказское солнце пекло уже вовсю.

ГЛАВА ВТОРАЯ

С реки Михаил лишь на минуту зашел на квартиру братьев и тут же отправился в войсковое управление, находящееся рядом с базарной площадью.

Воскресный баталпашинский базар был в самом разгаре, потому все улочки и проулки, ведущие к нему, оказались запруженными пешими и конными, скрипучими возами и испуганно ревущим скотом. В жарком пыльном воздухе шум стоял большой. Топот, крики, громкие разговоры на ходу, в которых по-вавилонски перепуталось кавказское мпогоязычье, в котором то и дело прорывалось то, что принято называть кавказским темпераментом.

Трактиры и монополии были уже открыты, а потому попадались навстречу и пьяные. Впрочем, воскресная публика, при всем ее оживлении, имела довольно степенный вид, завидев пьяного, люди сторонились.

Михаил улыбался на ходу, поглядывая вокруг. Все это шумное многолюдство, все эти улочки и проулки, все эти напирающие па плетни, вроде бы ошпаренные жарой, густолиственные сады и зеленые лесистые горы, выглядывающие из-за них, и само ослепляющее, обливающее зноем небо — все это было его родиной, таким родным для него кавказским мирком. В самом имени этом словно бы сочеталось нечто болтливо-кипящее, жарко-оживленное и так по-доброму знакомое — Б а т а л п а ш и н с к.

Ему вспомнился вдруг первый приезд сюда осенью 1877 года, за год до окончания станичнойшколы, за год до поступления в Ставропольскую гимназию. Шел ему одиннадцатый год. Ездил он тогда в Баталпашилск с родителями и младшей из сестер — Дуней на осеннюю ярмарку. К той осени при родителях они остались лишь вдвоем: Гавриил и Яков учились в Ставрополе, в гимназии, две самые старшие сестры, Анна и Татьяна, были уже замужними казачками и жили не в родной станице. Дуня, вскоре после ярмарки, тоже покинула родительский дом, выйдя замуж за молоденького учителя станичной школы Долгова. На ярмарку тогда и ездили за свадебными покупками.

Незабываемая была поездка. Как поразила его баталпашипская ярмарка! Такого многолюдства, такого обилия всякой всячины он еще не видывал. На длинных тесовых прилавках, на возах-мажарах глянцевито посвечивали боками огромные полосатые арбузы, золотились дыни и тыквы, всюду развалом лежали груды виноградных гроздьев, грунт, слив, яблок… В воздухе стоял гогот гусей, визг поросят, в нем перепутано было ржание коней, блеяние овец, утробное урканье упитанных кабанчиков.

Все это, вместе с многоязыким гомоном кипевшей вокруг толпы, сливалось в один великий ярмарочный шум, от которого голова шла кругом. Глаза разбегались от пестроты нарядов казачок, желтые черкески казаков-новолинейцев ярко вспыхивали среди черных и коричневых бешметов и черкесок горцев — карачаевцев, абыдхезов, темиргоевцев… Он словно бы попал тогда в какой-то иной мир, в водоворот какой-то иной жизни, где только успевай смотреть и слушать… Осень стояла теплая, сухая, безветренная. Лесистые горы, подступающие к Баталпашинску с юга, млели под лучами яркого, но не жаркого солнца. Поблескивающие, лениво извивающиеся в теплом воздухе паутины текли куда-то на закат — за обмелевшую по-осеннему и по-осеннему сверкающую Кубань, за обрывистые известковые кручи ее левого берега, возвышающиеся невдалеке, над окраинными садами и крышами, будто какие-нибудь белокаменные исполинские степы, за которыми, чудилось, скрывался от его глаз еще более необычный, неведомый ему мир.