К заоблачному озеру - [9]

Опасная и утомительная тропа вилась по залитому солнцем склону.

Вначале мы видели только снежные громады Иныльчекского хребта, среди которых вздымался могучий пик Нансена.

В бинокль можно было разглядеть, как клубились лавины на его склонах, как рождались у его вершины облака и, оторвавшись, уплывали в яркое голубое небо.

Пересекли каменистую осыпь, где, шурша, из-под ног все время уходили сланцы, похожие на битые граммофонные пластинки.

Тропа вышла на гребень отрога.

Долина лежала глубоко под нами — огромное корыто, до краев наполненное прозрачным голубым воздухом.

Таким плотным и осязаемым казался он, что хотелось кинуться вниз, нырнуть, как в воду, и плавно пронестись над серым дном, покрытым сверкающей паутиной рукавов Иныльчека. Стоя у края пропасти, я почувствовал в теле какую-то неприятную пустоту и легкость.

И вдруг — что это? Неужели у меня галлюцинация?

— Из-за скалы, над обрывом которой я стоял, появился планер.

Он парил так медленно и так близко от меня, что, потянувшись, я мог бы достать его рукой.

Теперь я видел, что это птица. Мощные крылья, раскинутые почти на три метра, не шевелились, маленькая голова с неправдоподобно загнутым клювом поворачивалась на отвратительной голой и морщинистой шее.

Чудовищная птица висела в воздухе так, как можно висеть только во сне. Маленькие глазки смотрели на меня с какой-то злобной надменностью.

Я сорвал с плеча карабин, достал патрон и выстрелил не целясь.

Даже не взмахнув крыльями, едва пошевелив их концами, птица взмыла сразу метров на пятьдесят кверху и, сделав полукруг, полетела в обратную сторону. С каждой секундой она поднималась все выше и выше.

Гриф, гриф! — закричал Сорокин. — Ну и громадина. Смотрите, как он парит!

Я оставил в покое птицу и принялся вместе с другими разглядывать ледник. Он лежал в семи-восьми километрах от нас, серой бугристой массой возвышаясь над долиной. Лес причудливой каймой вился по ущельям противоположного берега.

— Смотрите, Илья, — сказал мне Николай Николаевич, делая отметки в записной книжке. — Вон там далеко ворота, на самом дне долины. Как будто кто-то насыпал огромный вал и оставил только проход для воды. Сюда доходил когда-то язык ледника. Здесь он оставил свою конечную морену — валуны, гальку, все, что толкал перед собой многие тысячелетия. Видите, на сколько отступил лед?

Отдохнув, мы снова начали спускаться.

В конце концов мне стало казаться, что подъем на Ачакташ и буран в сто раз легче, чем этот проклятый спуск, когда все время у своего затылка чувствуешь склон горы. Так и подмывало покатиться кубарем или просто сесть на землю и скользить вниз — только бы дать отдых измученным ногам и спине.

Спуск занял у нас целый день. Когда мы подошли к реке, уровень воды достиг своей высшей точки. Все благополучно перебрались, если не считать Шекланова, который ухнул в воду у самого берега. Орусбай сердито кричал:

— Повод надо короче брать — вот так! Джухляйды керек джок^[10], Шеклан!

До ледника оставалось не больше трех километров. Зайцы выскакивали из-за каждого куста. Я не взял из мешка патронов к дробовику и поэтому не стрелял.

Сорокин до тех пор приставал к Сухорецкому, пока тот не разрешил ему выстрелить по зайцу из карабина. Одев очки и заметно волнуясь, Сорокин отдал мне лошадь и побрел пешком, посвистывая и кидая в кусты облепихи камни. Вдруг раздался выстрел, другой, третий и, наконец, торжествующий крик Сорокина.

Он перепугал всех лошадей, когда вылетел к каравану с карабином в одной руке и с зайцем в другой.

— Я в него бах! Он бежит… Я прицеливаюсь еще раз — бах… Он бежит… Подпрыгивает, станет на задние лапки — вот так, и бежит. Я прицеливаюсь — бабах! Как он подскочит, как упадет — тут я его и взял. А жирный какой, глядите, а тяжелый какой…

Было очень завидно, что первый заяц достался не мне. Я взял у болтливого охотника его добычу и принялся разглядывать славного, еще теплого зверька.

Однако никаких следов раны я не заметил.

— Эй, друг! Куда же ты в него попал?

— Как куда? — испуганно спросил Сорокин, снова надевая очки. — Какая тебе разница куда, ведь он убит. О чем же тут толковать. А ну-ка, давай его сюда, не порть зайца. Да, в самом деле — куда же я попал?

— Ты его подобрал в дохлом виде, — мрачно пробасил мокрый Шекланов. — За это вашего брата дисквалифицируют…

— Иди ты еще… Сам ты в дохлом виде… Он теплый…

— Он умер от горя, когда увидел, что ты так постыдно истратил три пули из карабина, — изрек Гусев.

Бедный Сорокин, чуть не плача, осматривал своего зайца, пытаясь найти хоть одну царапину. Насмешки и шутки градом сыпались на его голову.

Наконец, сжалившись, Горцев указал на маленький, чуть заметный надрыв на заячьем ушке.

— Вот куда вы попали, — сказал он. — Заяц умер от контузии.

— Это я нарочно, чтобы не испортить шкурку, — быстро ответил Сорокин, но раздался такой вопль возмущения, что он махнул рукой и, взгромоздясь на лошадь, только и мог сказать: — А все-таки первый заяц мой.

Уже темнело, когда мы поднялись на крутой северный берег и остановились на поляне, со всех сторон окруженной густым еловым лесом.

Мы даже не смогли разбить палатки. Развели большой костер, залезли в спальные мешки и заснули так, как могут спать только путешественники, измученные тяжелым переходом.