К заоблачному озеру - [6]

Спустились вниз к стойбищу и бараны. Умные киргизские овчарки без устали бегали вокруг стада, сбивая его в кучу. Подъехали пастухи.

Скоро нужные нам пять баранов были отбиты от стада и привязаны у юрты, где они стояли сгрудившись, жалобно блея.

Мы снова вошли в юрту. Один из пастухов втащил вслед за нами упиравшегося барана.

— Смотри — хороший ли? — сказал Орусбай.

— Да ведь мы уже отобрали, — изумился Сорокин, — нам только пять штук.

— Джакши, хорошо! — сказал я, понимая, что этот баран предназначался для сегодняшнего ужина. По обычаю его показывали гостям, чтобы они могли оценить качество предстоящего угощения.

Направив острый нож, молодой пастух повалил барана, ловким ударом перерезал ему горло и быстро освежевал.

На треноге уже стоял казан с водой. Хозяйка подкладывала в огонь сухой кизяк.

Сизый едкий дым прямо уходил в закопченный туундук — круглое отверстие на верху юрты, заменяющее дымовую трубу. Туундук устроен так, что при помощи веревки может открываться в зависимости от направления ветра. Когда хотят в натопленной юрте сохранить тепло, его закрывают совсем.

Мясо промыли и положили в казан, а баранью голову парень насадил на острую палку и принялся ее опаливать, ножом подчищая и соскабливая обуглившуюся шерсть.

Один за другим входили в юрту другие чабаны и, поздоровавшись, усаживались вокруг огня.

Глаза мои слипались. Усталость после дневного перехода, негромкий разговор Орусбая, тихое потрескивание огня неудержимо клонили ко сну. Спать до ужина считалось неприличным. Я изо всех сил боролся со сном. Вот голова барана оскалилась, словно улыбаясь, капли жира, стекающие на огонь, шипят и чадят, красные блики играют на смуглых скуластых лицах. На дворе, деля баранью требуху, злобно рычат и дерутся собаки. Голова моя опускается на грудь, и, сохраняя позу глубоко задумавшегося человека, я мгновенно погружаюсь в сон.

Меня разбудили звуки домбры и негромкий мужской голос. Все так же кипела в казане вода, и старик длинной железной вилкой поправлял варившееся мясо.

К сидящим у костра прибавился еще один.

Склонив набок голову в отороченной мехом шапке, он играл на домбре и пел приятным молодым тенором киргизскую песню. Я сразу уловил смысл припева:

— Ах, хорошо нам на джайляу!^[6]

После каждого куплета слушатели одобрительно кивали головами и кто-нибудь с чувством говорил: «Иэ!» (да!).

— Сам выдумывал песню! — сказал мне с гордостью Орусбай. — Биринчи джирши^[7].

Певец кончил песню и заиграл очень своеобразно какой-то знакомый марш. Увидев, что я проснулся, он протянул мне руку и весело заговорил по-русски.

— Здравствуйте! Вот неожиданная встреча! Я студент московской консерватории. Приехал к деду на каникулы, помогаю ему трудодни зарабатывать. Как вам понравилась моя импровизация?

Я сказал, что мне очень понравилось пение, спросил, записывает ли он то, что сочиняет.

— Ну, это ведь так — не серьезно, — сказал певец. — Когда хорошее что-нибудь придумываю, стараюсь записать. Вот мой братишка мастер сочинять. Это у нас в семье от деда, — он быстро сказал несколько слов по-киргизски, старый чабан задумчиво усмехнулся. — Замечательно пел старик, и вот братишка очень способный. Я ему говорю — иди учиться на литературное отделение, а он, упрямый ишак, хочет только в школу летчиков.

Малый, который свежевал барана, отвернулся и пробормотал что-то.

— Слышите, — он говорит, что будет слагать песни в небе, как птица! — сказал восхищенно студент. — Видали вы такого упрямца! Слушаться надо брата, — закричал он, напуская на себя суровость. — Дед, давай сюда камчу, я его учить буду.

Все дружно смеялись, а будущий летчик смущенно орудовал над готовой бараньей головой.

Наконец, постелили дастархан — длинную скатерть, обмыли руки и ножи.

Орусбай пробормотал благословение, и старики, подняв руки, словно умыли лица ладонями.

На нескольких деревянных блюдах лежали ароматные куски вареной баранины. Каждый из нас получил по пиале шурпы — соленого, крепкого бульона.

Кончив сытный ужин, мы устроились на ночлег, ногами к огню. Рядом со мной лег студент. Сон мой прошел, и мы долго шепотом разговаривали о Москве, о театре, о новых операх и о горах Киргизии, которые молодой певец любил горячей и преданной любовью.

Первым в Сарыджаз-су ступил конь Орусбая. Он шел осторожно, навострив уши, и вода, клубясь, проносилась у него между ног.

Орусбай коротко держал повод. Лицо его было озабочено и, по мере того как конь все глубже входил в воду, старик, выпростав ноги из стремян, подбирал их все выше и выше, пока не оказался стоящим в седле на коленях.

Вода катилась с таким ревом, что этот шум, отдававшийся в берегах, казался посторонним, не относящимся к плотной свинцово-серой массе, стремительно проносящейся мимо нас.

Не отрываясь, глядел я на Орусбая. Теперь мне казалось, что вода стоит на месте, а я и Орусбай мчимся в сторону все быстрее и быстрее. Я закрыл на секунду глаза, чтобы прекратить это ощущение. В ту же секунду Валентин, вскрикнув, схватил меня за рукав. Когда я открыл глаза, то увидел, что Тюльпар оступился. Вода покрыла его круп, и Орусбай сильно подался вперед. Конь рванулся изо всех сил. Вода теперь доходила ему до брюха. Он пошел быстрее, и через минуту Орусбай был на противоположном берегу.