К<от>. Бубера. Критика житейской философии - [15]

Больше всего мучился Бобров из-за одной только своей дурной славы: считалось, что это он в последний приезд Блока в Москву крикнул ему с эстрады, что он — мертвец, и стихи у него — мертвецкие. Через несколько месяцев Блок умер, и в те же дни вышла «Печать и революция» с рецензией Боброва на «Седое утро», где говорилось примерно то же самое; после этого трудно было не поверить молве. Об этом и говорили и много раз писали; С.М. Бонди, который мог обо всем знать от очевидцев, и тот этому верил. Я бы тоже поверил, не случись мне чудом увидеть в забытом журнале, не помню, каком, чуть ли не единственное тогда упоминание, что кричавшего звали Струве. (Александр Струве, большеформатная брошюра о новой хореографии с томными картинками). Поэтому я сочувствовал Боброву чистосердечно. «А рецензия?» — «Ну, что рецензия, — хмуро ответил он. — Тогда всем так казалось».

Как это получилось в Политехническом музее, — для меня понятнее всего из записок О. Мочаловой, которые я прочел много позже (ЦГАЛИ, 272, 2, 6, л. ЗЗ). После выходки Струве «выскочил Сергей Бобров, как будто и защищая поэзию, но так кривляясь и ломаясь, что и в минуту разгоревшихся страстей этот клоунский номер вызвал общее недоумение. Председательствовал Антокольский, но был безмолвен». Кто знает тогдашний стиль Боброва, тот представил себе впечатление от этой сцены. Струве был никому не знаком, а Боброва знали, и героем недоброй памяти стал именно он.

Собственные стихи Боброва были очень непохожи на его буйное поведение: напряженно-простые и неуклюже-бестелесные. На моей памяти он очень мало писал стихов, но запас неизданных старых, 1920-1950-х гг., был велик. Мне нужно было много изобретательности, чтобы хвалить их. Но одно его позднее стихотворение я люблю: оно называется «Два голоса» («1 — мужской, 2 — женский»), дата — 1935. На магнитофоне было записано его чтение вдвоем с Марией Павловной: получалось очень хорошо.

1 Будит тихая славная поступь волны

2 поступь

1 Тишину и певучие сны

2 летучие

1 И ее говорливая радость шумит

2 сладость

1 Она говорит и бежит

2 —

1 —

2 Она говорит и бежит

1 вздыхающий

2 Послушай ее лепечущий день

1 могучую

2 Узорную и летучую тень

1 —

2 Мы тихо поднимем взоры свои

1 Как крылья и лепестки

2 —

1 —

2 Как живые лучи

1 Почти мотыльки

2 мотыльки

1 и бархатной мглы

2 Причудливой тайны

1 радугой мглы

2 Мы будем носиться

1 Свободный и свежий

2 он тешит и нежит

1 ближе, живее

2 Все реже, слабее

1 к устам

2 Он тихий, он льется, он жмется

1 Он с сердцем сольется

2 и бисером струй

1 Дрожащих лучей

2 блестящих огней

1 Звенящих огней

2 золотистых лучей

1 Простой поцелуй

2 и живой

1 Мы выйдем из листиков

2 из мхов

1 Как певучий

2 фагота шмель

1 И легкая трель

2 говорит как свирель

1 —

2 И к сердцу приходит она.

1 И ей говорит в ручье волна

2 —

1 —

2 О как чиста и жива,

1 —

2 Как каждый камень слышит ее

1 И волненье мое

2 и мое

1 Мы будем как легкие листики

2 пен

1 Плясать и шуметь

2 у алмазных стен

1 взлетать

2 И в легкую радугу капель

1 —

2 И как день золотой сиять.

1 Узорная ходит взлетая тень

2 убегая

1 Горит просторная лень

2 узорная

1 И день говорит и листик

2 горит

1 И в ветре раскинувшись

2 он горит

1 бежит

2 И ветер приходит к нему волной

1 Замирает

2 Отвечает сумрак лесной

1 И он говорит

2 Он легкие песни поет весне

1 Тебе

2 и тебе

1 Тебе и мне

2 Тебе и мне

Проза его — «Восстание мизантропов», «Спецификация идитола», «Нашедший сокровище» («написано давно, в 1930 я присочинил конец про мировую революцию и напечатал под псевдонимом еще из „Центрифуги“: А. Юрлов») — в молодости не нравилась мне неврастеничностью, потом стала нравиться. Мне кажется, есть что-то общее в прозе соседствовавших в «Центрифуге» поэтов: у Боброва, в забытом «Санатории» Асеева, в ждущих издания «Геркулесовых столпах» Аксенова, в ставшей классикой ранней прозе Пастернака. Но что именно — не изучив, не скажу.

Одна его книга в прозе, долго анонсированная в «Центрифуге», так и не вышла, остались корректурные листы: «К. Бубера. Критика житейской философии». Книга издевательская, со включением стихов К. Буберы (с рассеченными рифмами) и с жизнеописанием автора. (Последними словами умирающего Бу-беры были: «Не мстите убийце — это придаст односторонний характер будущему». Мне они запомнились). Таким образом, и тут в начале был Гофман.

Из переводов чаще всего вспоминались Шарль ван-Лерберг, которого он любил в молодости («Дождик, братец золотой…») и Гарсиа Лорка. Если бы было место, я бы выписал его «Романс с лагунами» о всаднике Дон Педро, он очень хорош. Но больше всего он гордился стихотворным переложением Сы Кун-ту, «Поэма о поэте», двенадцатистишия с заглавиями: «Могучий хаос», «Пресная пустота», «Погруженная сосредоточенность», «И омыто, и выплавлено», «Горестное рвется» и т. д. «Пришел однажды Аксенов, говорит: „Бобров, я принес вам китайского Хлебникова!“ — и кладет на стол тысячестраничный том, диссертацию В.М. Алексеева». Там был подстрочный перевод с комментариями буквально к каждому слову. В 1932 г. Бобров сделал из этого поэтический перевод, сжатый, темный и выразительный. «Пошел в „Интернациональную литературу“, там работал Эми Сяо, помните, такой полпред революционной китайской литературы, стихи про Ленина и прочее. Показываю ему, и вот это дважды закрытое майоликовое лицо (китаец плюс коммунист) раздвигается улыбкой и он говорит тонким голосом на всю редакцию: „Това-ли-си, вот настоящие китайские стихи!“» После этого Бобров послал свой перевод Алексееву, тот отозвался об Эмми Сяо «профессиональный импотент», но перевод одобрил. Напечатать его удалось только в 1969 г. в «Народах Азии и Африки», стараниями С.Ю. Неклюдова.