К островам Индийского океана - [3]

Предложение нас устраивало, но на всякий случай мы сказали, что надо подумать. Как-никак глаза еще были полны моря, а уши — плеска океанских волн. Подумав, мы отправились в Каракумы. Действительно, они были сходны: бессильные песчинки, кроткие капельки воды. Разрозненные, развеянные, превращались в ничто, воссоединяясь, становились грозной силой: мириады песчинок погребали города, капли, став океаном, смывали берега в пучину.

Мы работали на мертвых барханах и в живых саксауловых рощах, высаженных руками людей на бесплодных такырах. Бродили по развалинам древнего Мерва, писали в тени фисташковых лесов, на склонах Бадхызского заповедника, среди паутины пробитых архарами троп. Рисовали людей, что умеют из песка строить дома и выращивать сочные гроздья винограда там, где нога уходит в песок, с альбомами в руках прошли по рукотворной реке — каналу имени Ленина.

Четыре года самолеты и поезда доставляли нас из Европы в Азию, в Ашхабад, в Туркмению. Но работа была сделана, и жизнь стала входить в привычную колею.

Теперь все начиналось сначала.

На обратном пути из Института океанологии водитель «Жигулей» Плахова сосредоточенно молчит, дважды проскакивая светофор на красный свет. Где-то на полпути к дому, в районе Новодевичьего монастыря, она наконец совмещает переживания с правилами движения и открывает рот, чтобы сообщить мне о своих сомнениях и колебаниях, приводя доводы, из которых следует, что в силу ряда обстоятельств наша причастность к новому многомесячному рейсу в океан практически невозможна, более того, немыслима. Прежде чем свернуть к дому, она притормаживает и поворачивает ко мне лицо:

— Только уговор: помалкивай. Никому ни звука. Понял?

Теперь и у меня теснятся сомнения, всплывают неотложные, несовместимые с океаном дела.

— Так мы идем или не идем в рейс? — отваживаюсь спросить, когда она, газуя, проскакивает ворота.

— Что значит «не идем»? Идем, естественно. Разве есть вопросы?

Вопросов не было. Да и в чем, собственно, дело? Энтузиасты с рюкзаками за плечами отправлялись пешком с Дальнего Востока в Прибалтику. Папазовы на спасательной шлюпке пересекали океаны. Один из молодых этнографов, преодолевая сопротивление жены, во что бы то ни стало пытался назвать сына Тутанхамоном… Словом, людям свойственно стремление к необычному. Не зря подарено нам судьбой соседство с Московским зоопарком: засыпаем и просыпаемся под рыкание львов, тяжелые вздохи белой медведицы, кошачье мяуканье павлинов.

«И еще жизнь прекрасна потому, что можно путешествовать». Время неуклонно стирает воспоминания, как течение размывает след на песчаном дне. И все же в душе остается частица пережитого: околдованные лагуны и атоллы, лабиринты коралловых рифов, клубящаяся бирюза просвеченных солнцем вод. Память об океане была прочной: стоило закрыть глаза, и над палящей синевой моря зависал горящий диск. Тихими вечерами, скатившись по небосклону, садилось солнце в гнездо оранжевых облаков, выбрасывая последние стрелы света. Сквозь расплавленную щель изливало последний пульсирующий свет, и океан угасал, храня между спинками волн горячечный блеск заката…

Впереди снова лежал путь за экватор, в страны, где северный ветер несет тепло, а южный — прохладу, первый весенний месяц открывает осень, а исход мая знаменует начало зимы. Солнце, бессильно лежащее на подоконнике московской квартиры, вновь готово было испепелить, сжечь тропическим жаром наши тела и души.

Впрочем, пора было переходить от слов к делу, запасаться холстами и красками, хотя, как утверждали шутники, на Амазонке понадобится лишь один зеленый цвет!

Плахова

Это было так давно, что думается: а было ли вообще? Одноэтажный особняк круглый, как праздничный пирог, разделен на секторы-квартиры с узкой полоской сада, где на каменных тумбах чудом сохранились блестящие зеркальные шары — в них, как в комнате смеха, отражаются удлиненные или расплюснутые детские лица. Чумазые, перепачканные горьковато-сладким соком каких-то темных, похожих на рябину ягод, что гроздьями растут вперемежку с колючими шипами. Узорная чугунная ограда окружает двор, сквозь решетку проросли искривленные ветки старых деревьев.

Флигель особняка превращен в столярную мастерскую. День-деньской визжат и скрежещут пилы, ветерок выдувает на мощенный булыжником двор мелкие, белесые, как мука, опилки. Так и стоит в Москве на улице Мишина этот не тронутый временем старый дом, застряв между прошлым и будущим, в Петровском парке, ставшем ныне комфортабельным районом близ метро станции «Динамо».

Хлопают крыльями, купаются в лужах куры — водопровода нет и в помине, дом снабжает водой водовоз. Рыжая флегматичная лошаденка с широкой плоской спиной запряжена в телегу с деревянной бочкой, ждет покорно, пока жильцы наполнят ведра. Хлещет из отверстия бочки вода, дремлет возница, зажав в кулаке деревянную пробку.

Худая девчонка с исцарапанными руками и коленками, с пышным бантом на голове долго примеряется, переминаясь с ноги на ногу, и неожиданно ныряет под оглобли, согнувшись, проскакивает под брюхом лошади. Все рассчитано точно, но бант касается лошадиного живота, и лошадь привычно бьет по брюху ногой, ей кажется ползет назойливая муха.