Изжитие демиургынизма - [20]

Коринский самовар привлекал художника своей простотой. Купивший его дедуш-ка или прадедушка, не позарился на вычуры. Выбрал такой, чтобы вид его никогда не надоедал, как не надоедают в бору стволы золотистые прямых сосен.

Андрей Семенович взял из рук Тамары, старшей дочери Дмитрия Даниќловича, чашку чаю, отпил глоток, раскрыл блокнот и стал в нем "чириќКать", как он сам любил выражаться, глядя на самовар. Он впервые поќявился на столе, и на него тут же пал глаз художника. Думы досадные отошли. Глаз узрил красоту "отжившего", по их вот, город-ских гостей понятиям, мира. Но без него, этого "отжившего", как вот почтить чудо гря-дущего дня.

Анна Савельевна сидела в своем кресле посреди гостей. Лицо ее выражало сми-ренную, свыкшуюся со страданием печаль. Оглядев стол, родню свою за ним, глянув на художника с блокнотом и карандашом в руках, сказала, преодолевая свое смущение при-родное:

— И меня бы уж коли нарисовал, Семеныч. За столом, пока вот вмесќте все… И я вот… — Обмерла, недосказав то, что таилось в душе. И как бы поправилась: — Уедут вот, я и посмотрю на себя со внуками. Фотографии то есть, но глазом-то увиденное живее карто-чек. — Смолкла неловко, что решилась на такую просьбу. Будто торопилась вдаль по неот-ложному делу и боялась что-то забыть.

До этого она суеверно опасалась глаза художника. Свой портрет, наќписанный Андреем Семеновичем еще при дедушке Даниле, держала в сунќдуке, вместе со своим девическим приданым.

Андрей Семенович окинул взглядом Анну Савельевну, как бы тайно вгляделся в ее лицо. Она в ответ кивнула головой: "Такая вот…" Художќник понимал страждущую ее тоску, в коей была просьба не отдалять ее от живого мира. Передвинул стул, повернул листок в блокноте. За разговорами как бы и позабылось, что он рисует.

Сбоку, чуть позади Анны Савельевны, красовался круглый столик работы дедуш-ки Данила. Он был ничем не накрыт. От него исхоќдили отсветы теплого дерева и, как и самовар, оживляли сидевших за большим столом, тоже работы дедушки. Предметы в до-ме, сделанќные руками его хозяина, единили какой-то своей тайностью, судьбы всех Кори-ных, живших в нем. Взывали вот и родню этой тайностью отчим истокам.

Сделав наброски, художник со старшим внуком бабушки Анны сходил к себе в мастерскую и вернулся с холстом на подрамнике, мольбертом, красками и кистями.

— Вот и будет вечеря большого семейства, — сказал Андрей Семенович, устанавли-вая мольберт.

Попросил убрать все лишнее со стола и обнажить столешницу его… Сняв скатерть, клеенку, расставили чашки, резную деревянную хлебницу, блюдо с сотовым медом. Ко-ролем стола на медном подносе еще более внушительно возвышался его величество са-мовар. На конфорке его белел короной заварной чайник.

Непрестанное любование художника вызывала столешница большого коринского стола, стоявшего на веранде. Восхищался ею еще при дедушке Даниле, смастерившем этот стол из древней сосны. О возрасте сосны говорил прадед деду, а дед — внуку Данилке. Росла сосна на крутом берегу Шелекши. Переглядывалась с молодой еще Сосной-Волком, стоявќшей в поле. Как и с самими моховцами — что только с этой сосной не делало время. И костры под ней разводили пастухи, и зарубки вырубаќли на ее коре. Темно бронзовый ствол ее был обшарпан до блеска босыќми ногами ребятни. Андрюшко Поляк и Митька Корень тоже изодрали о ее кору не одни штаны. Заматерелая, она начала хиреть. Данило Игнатьич и попросил у мужиков одарить его этой сосной. Так и сказал: "одарить", будто ценность какую выпрашивал. Видом скелета, сказал задумавшимся старикам, что ей тоску на всех наводить. Всякое дерево должќно свой век знать. И сход у камня Шадровика высказался: "Бери, Игнатия, коли она на что тебе сгодиться… Только как вот ее спилить тебе?" Братья Галибихины в своей кузнице сделали из старой продольной пилы поперечную. Несколько дней шаркали сосну парни. Свалив, раскряжевали. Кряжи Данило Игнатьич разделал на доски и брусья. Не один год они им береглись. Жизнь отталкивала от забот по дому. Войны, коллективизация, раскулачива-ние. В деревнях стояли скелетами недосќтроенные дома. Руки опускались словно плети, к делу не тянулись. Как мужику браться за устройство дома без задора и веры в завтра. Но и

поддаваться неладу нерезон. Иначе иссякнуть живому истоку. В мужике этот исток, как река великая на тверди земной — вечен. Вера и теплилась у истовых пахарей: Бога даст, все и уляжется. Порой надежда и спадала, как посуху река. Но проходило время, мужик оживляелся… Русь от Начала родниковая, глубинно истоковая держава, может единая та-кая на всей Земле-Матушке.

Победа в Великой Отечественной и приподняла дух уверовавшего в себя люда. Возвращавшихся домой немногих уцелевших воззвала забота о длении рода своего… На радостях, что вернулся домой сын Митя, Данило Игнатьич и взялся за устройство своего дома. Смастерил и стол

из заветной сосни, за которым и восседали теперь многоликая семья. Доски подбирались и сплачивались с особым значением. Будто линии жиќзни самого коринского рода слива-лись воедино. В ветре стола — оваќльный светло-коричневый агатовый глаз — искусно вде-ланный сучок. От него разбегались звездочками мелкие сучочки. Это была как бы карта со знаками — куда и в какие дали угнала нескладица моховских Кориных. Увидев хоть раз этот стол — нельзя уже было его забыть. Рисунок столешнищы ученый назвал бы монадой. Так и хуќдожник называл столешницу. "Мистический взыв к охране рода Кориных", — по-яснил Андрей Семенович свое понимание этого знака.