Изъято при обыске - [35]

"Как?" — хотела я спросить, но промолчала.

Они подхватили пачки и ушли, пожав на прощание моему отцу руку.

— Служба, извините, — сказал молодой военный, фамилию которого я так и не уловила, хотя называли ее не один раз.

Они не взяли меня с собой.

В недоумении я стояла посреди комнаты, возле этажерки, книги на которой были поставлены не по-моему. Я инстинктивно отпрянула от нее, словно была она раскаленная.

Я смотрела на пол, весь исцарапанный каблуками незваных гостей, думала: словно была здесь только что свадьба и гости эти много плясали. Еще я подумала, что теперь не обыск стану я сравнивать со свадьбой, а свадьбы с обыском…

Проводив "гостей", мать вбежала ко мне в комнату и с сумасшедшим лицом, со сжатыми и поднятыми кулаками бросилась ко мне:

— Ты погубишь семью! Убью! — шипела она сквозь сжатые зубы.

Я спокойно, ледяным взглядом на нее посмотрела: Уйди! — отстранила я ее и хлопнула дверью.

11

Мой дед Михаил Тимофеевич Немев гимназии не кончал, но книгу, какая подвернется, непрочитанной из рук не выпускал, интересовался, куда жизнь направление получает, чтобы самому с умом жить и не очутится как-нибудь ненароком в самой что ни на есть мясорубке. Книги-то и подсказали ему: чтобы не пришлось когда-либо рассчитываться с батраками, хозяйство, которое, как угодно природе, беспредельно может перемножаться, держать надо в рамках. В таком количестве, которое позволяет семейству своими силами справляться и не брать подмоги со стороны.

30 овец держал Михаил Тимофеевич, 5 коров и 5 лошадей. Все молодое пополнение, достигающее ожидаемой упитанности, шло сперва под нож, а потом на стол. Или на прилавок. На прилавок, само собой разумеется, попадало больше. Семья его была не так уж велика. Он сам, жена, вторая жена (первая, вместе с ребенком умерла при родах) и трое детей: сын Тимофей (впоследствии мой отец) и две дочери: старшая Галина, младшая Вера. А так как у мачехи, как известно, " дети мало едят", совсем немногое из того, что попадало под нож, ставили в тарелках на стол.

Вырученные деньги опытный хозяин не складывал и не копил, как иные дураки, опасаясь, как бы не превратились они когда-нибудь по чьей-то прихоти и по стечению обстоятельств в никому не нужные, пустые бумажки. Тут же, на рынке, обращал он их снова в товар, покупал шубы и валенки. Много-много шуб и валенок. Все сундуки в его доме были забиты этим ценным добром. Дети Михаила Тимофеевича ходили в домотканных полотняных рубахах, а он запасал тулупы и валенки.

Пересыпь их нафталином, и всегда они новые. И в любой момент их можно превратить обратно в деньги. А купи сыну костюм или девкам платья, мигом они превратятся в лоскуты, и никогда уже не переделаешь их обратно в деньги. Спору нет, справлял отец кому что полагалось по возрасту, но его детям было не до нарядов, не до гуляний: как проклятые, трудились они, в дугу сгибаясь под тяжелым кулаком неродной матери, черноволосой здоровенной молодицы, столь же лютой и беспощадной, сколь статной и красивой. Когда пришло время, сын Тимофей женился, взял Марию Остренко (в будущем мою мать), девушку из бедной семьи, можно сказать, сироту. На одну батрачку в доме Немовых стало больше. Благосостояние Михаила Тимофеевича росло.

Когда же свершилось то, что предвещали книги, и стали голодранцы ходить с наганами по дворам и опрокидывать сундуки, Михаил Тимофеевич не оказался в убытке, то есть сперва у него выгребли все, издеваясь над его шубным богатством, унесли тулупы и чесанки, угнали скотину. Но он не ерепенился, он ждал. Среди них, голодранцев, тоже ведь были умные головы. Он знал, что не найдут они такого закона, по которому его достояние присвоить можно, раз он работников со стороны не нанимал. Так оно и случилось. Через некоторое время все его незаконно конфискованное имущество вернулось на старое место. Но этот день, когда Немов-старший снова сделался богат, он не назвал праздником. И не обещанные новой властью большие налоги смутили хозяина. Чуял он всем своим прозорливым нутром: как ни крепись, не удержать того, что однажды пошатнулось. И, не дожидаясь новых несчастий, которые, как показало уже прошедшее теперь время, были весьма и весьма вероятны, бросил все нажитое таким трудом и за столько лет, да и подался вместе с Тимофеем на Урал, куда в то время ехали многие из тех, кому не повезло, строить новый, социалистический город Магнитогорск. Вот тогда — то, лишь мужики покинули родную деревню, и нагрянули к ним опять незваные гости и раскулачили, хотя, как выражалась моя мама, рассказывая мне об этих событиях, "к раскулачиванию Немовы не принадлежали".

Придут в лаптях, в лохмотьях, переоденутся во все новое и уйдут, оставив свое рванье.

А вот мамин рассказ о том, как увели у них со двора последнюю коровенку. (Меня тогда на свете еще не было, родилась пока что моя старшая сестра Тоня). Этот рассказ я записала незадолго до смерти мамы, в 1989 г.

"Сидела я возле окошка с Тоней на руках. Ребенку полтора года. Смотрю: чужие люди прохаживаются по двору, как хозяева. У одного веревка через плечо. Догадалась я зачем они пожаловали, но сижу на месте, молчу. И все кто где сидят молчат. Накинули нашей корове на рога веревку, ведут. Опять молчу. Корова упирается, мычит, а я молчу. А Тоня то в окошко поглядит, то на меня посмотрит: что же, мол, ты молчишь? Корову-то ведь уводят! Но я все равно молчу.