Извещение в газете - [41]

Э, не все ли равно.

Как бы отреагировал Карл Штребелов, если бы кто-нибудь из учеников задал этот вопрос ему? Повторил бы свои слова из вступительной речи? Да, вполне возможно.

У Карла были очень строгие понятия о дисциплине. Распоряжение — дело святое. Но если бы Марк Хюбнер стоял перед ним бледный, взволнованный, с таким отчаянием в глазах? Не смягчился бы тогда Карл?

Все мои раздумья, однако, бессмысленны. Марк Хюбнер пришел ко мне, а не к директору.

Я спустился на первый этаж, собираясь зайти к Штребелову. Лучше сразу же, не оттягивая, поговорить о десятом «Б». Только не медлить. Кто-нибудь придет к Штребелову и ложно истолкует вопросы, возникшие у учеников десятого «Б» о смерти их учителя.

Но я опоздал. И понял это, увидев Тецлафа.

— А, ты как нельзя кстати, — сказал Карл Штребелов.

— Кое-кто у нас начинает играть в дурные игры, — заметил Тецлаф.

— Коллега Маршалл пренебрегла моим распоряжением, — пояснил Штребелов.

— Что случилось? — спросил я.

Я-то знал, что случилось, затем ведь я и пришел. Мне вдруг все происходящее показалось каким-то странным. И замечание Штребелова, что Анна Маршалл пренебрегла его распоряжением.

В десятом «Б», услышал я, Тецлаф настоятельно потребовал, чтобы ему сказали всю правду, и узнал, что фрау Маршалл говорила с ребятами о смерти учителя Юста. Почти весь урок.

— В каком я оказался положении, — продолжал Тецлаф, — только накануне я решительно пресек все их попытки обсуждать эту тему. Согласно распоряжению и собственному убеждению. В каком же я теперь положении?

Видно, создавшаяся ситуация очень и очень беспокоила Тецлафа. Так вот, стало быть, с чего он начал как классный руководитель? Теперь я обязан был поинтересоваться, правильно ли было вообще отдавать такое распоряжение.

— Меня они тоже спросили, — сказал я как можно спокойнее.

Оба посмотрели на меня. Карл даже приподнялся.

— Они, значит, хотят все знать, — проворчал Тецлаф, а подумал он, без сомнения, что это проба сил и вызов ему.

Я повторил его слова с совсем другим ударением:

— Да, они хотят все знать.

Штребелов решительно объявил:

— Коллега Маршалл нарушила обязательное для всех распоряжение. Мне придется привлечь ее к ответу. И вынести ей взыскание.

— Надо прежде как следует во всем разобраться, — предостерег я. — Мы же не знаем, как было дело. Коллега Тецлаф, тебя они спрашивали за день до этого. Стало быть, рассказ Анны Маршалл не мог послужить причиной.

— Не в этом дело, — возразил мне Штребелов. — Дело в самом факте — Анна Маршалл не выполнила распоряжения. И еще одно: почему она не выступила на нашем совещании, когда мы обсуждали этот вопрос? Тогда она ни слова не сказала.

Меня на том совещании не было, но я помнил педсовет перед началом учебного года: тогда, сидя напротив Анны Маршалл, я недоумевал, почему она молчит, когда говорят о смерти Юста. Что тут происходило в предыдущие дни? Обсуждали они, вообще говоря, этот случай? Сомневаюсь. Если у Штребелова складывалось о чем-то мнение, он этот вопрос больше не обсуждал.

Вывод суровый, дорогой мой Кеене, но всего-навсего вывод, который ты так и не высказал. А что предпринял ты, чтобы изменить ход событий? Мало, слишком мало. А что ты делаешь сейчас? Тоже слишком мало. Дипломатничаешь. По сути же, сам не видишь выхода, сам с собой не в ладах.

— Может, неплохо бы мне еще разок поговорить с Анной Маршалл. Я ведь ее хорошо знаю, — сказал я.

Штребелов, усевшись в кресло, вскинул на меня глаза и постучал карандашом по столу, словно призывая к вниманию.

— Я бы не смог. Взбалмошная она какая-то, — сказал Тецлаф.

— Вздор, — возразил я, — есть у нее странности в характере. Но у кого их нет.

— Ее странность я почувствовал на своем горбу, — язвительно заметил Тецлаф, — второй раз не желаю.

— Ты ее хорошо знаешь, — раздумчиво сказал Штребелов и после короткой паузы многозначительно добавил: — Ты ведь и Юста хорошо знал.

— Так говорить мне с ней или нет?

— Что это изменит? Впрочем, я не возражаю, — согласился Штребелов. — Сделаем все, что положено, пусть нам не в чем будет себя упрекнуть, а ты успокоишь свою совесть.

— Лучше прежде во всем разобраться, когда речь идет о дисциплинарном взыскании, — сказал я.

— К чему эти церемонии, — запротестовал Тецлаф, — я вправе требовать, чтобы случай в классе рассмотрели как можно скорее. Вы передали этот класс мне. Не желаю я маяться из-за мертвого господина Юста.

Тецлаф скрестил руки на груди. Всегда подтянутый, в спортивном костюме, энергичный. Да, он был хорошим учителем физкультуры.

Можно ли обижаться на него, если он хочет ясности?

Но я при виде Тецлафа, скрестившего руки на груди, самоуверенного, убежденного в правильности своих взглядов, вспомнил Марка Хюбнера, я попытался представить себе, какой ответ получил бы парень от Тецлафа, и у меня стало как-то нехорошо на душе.

— Поговорю с ней все-таки, — сказал я.

— Сегодня же, — настоял Штребелов, — не откладывай дела в долгий ящик.

Я же признался, что ребята из десятого «Б» и меня спрашивали о смерти Юста, но вспомнил об этом, уже выйдя из кабинета. Мое признание потонуло в нашем разговоре, вернее, споре. Забыл о нем Штребелов? Или не пожелал меня подробнее расспрашивать? Собственно, и на меня должно обрушиться взыскание. Строго говоря, я сам обязан настоять на нем, если я допущу, чтобы его вынесли Анне Маршалл.